– Сонни! – окликнул его я.
Он посмотрел мне прямо в глаза.
– Храни тебя Господь! – горячо прошептал я.
– Да уж, это бы не помешало… – сказал он.
Трамвай тронулся с места. Стоя в открытых дверях, Сонни помахал мне на прощание своим мундштуком и кивнул, вздернув вверх острый подбородок.
– Как в песне было, помнишь? – успел прокричать он, и трамвай с грохотом исчез в темноте.
– «Мандарин»? Главный шлягер того лета? Песенка на слова Джонни Мерсера… Да-да, «Мандарин»… – вдруг прорезался из другого времени голос старого официанта. – Конечно, этот Сонни был немного странный… Но голос у него действительно был хорош – такой высокий, почти сопрано. Этот голос до сих пор как будто звучит у меня в ушах. И смех тоже… – Было такое ощущение, что память пишет на его лице, как на чистом бланке. – Спрашивается, чего мы за ним таскались? Хотя… Когда у тебя ни денег, ни работы, ни личной жизни… Что еще остается? Так и шатались по городу каждую субботу. А тут тебе он поет, хохочет, вот нас к нему и тянуло. Сонни и «Мандарин». «Мандарин» и Сонни…
Официант смущенно замолчал.
Я допил свое вино.
– А вы случайно не знаете… – спросил я, – что с ним стало потом? С Мандарином?
Официант покачал головой, но потом вдруг закрыл глаза, как будто пытался поймать какую-то ускользающую мысль.
– Погодите-погодите… Кажется, я вспомнил. Сразу после войны, году в сорок седьмом, мне довелось встретиться с одним из этих парней – ну, из той дурацкой компании. И он сказал мне, что слышал от кого-то, будто этот Сонни вроде бы… покончил с собой.
В этот момент я пожалел о том, что уже допил свое вино.
– В свой день рождения?
– Что?
– Он покончил с собой в день своего тридцатилетия?
– А вы откуда знаете? Кажется, да. Застрелился.
– Ну, слава богу, значит, все-таки пистолет…
– Простите?
– Да нет. Это я так. Рамон…
Официант уже собрался идти за моим счетом, но вдруг остановился и спросил:
– А вы не помните ту песню, которую он все время напевал? Какие там были слова?
Некоторое время я молча вглядывался в его лицо – может, все-таки вспомнит сам? Но он, похоже, ничего не помнил…
Музыка вдруг сама собой, независимо от моей воли, зазвучала у меня голове. Вся песня – со всеми словами, от первого до последнего[80].
– Эх, лучше не спрашивайте… – сказал я.
С улыбкой шириною в лето
– Эй… Ну, э-эй! Подождите!
Кричать здорово, потому что эхо. Крикнешь – и сразу эхо. А потом все тише, тише… И затихает.
Эти проклятые мальчишки все бегут и бегут. И топают своими босыми ногами с таким звуком, какой бывает, когда на землю рассыпаются яблоки…
Уильям Сит тоже бежит следом за всеми. Он прекрасно знает, что не сможет никого догнать. Но все равно бежит, потому что ни за что не хочет признавать тот факт, что его ноги слишком малы и из-за этого желания, мягко говоря, не совпадают с возможностями.
В самом центре Гринтауна есть глубокий овраг. Очень классно сбегать в него с пронзительным воплем, а потом носиться внизу и, откидывая болтающиеся на ветру дверки из мешковины, заглядывать в шалаши на деревьях: а вдруг кто-нибудь спрятался внутри? А еще в склоне есть земляные пещеры – в них можно поискать остатки жаренных на костре пастилок маршмеллоу