Лают, как собаки. И улыбаются, как собаки.

– Давайте дружить… – сказал он. – И каждый день гулять вместе.

Они помахали хвостами и заскулили.

– Ура! Забег на приз «Bisquits and Bones»![82] – выкрикнул он.

Мальчишки изобразили нетерпеливую дрожь в лапах.

– «Bisquits and Bones»!

Теперь он зашвырнул палку как минимум на десять миллионов миль. Мальчики бросились за ней, и в этот момент он подумал, что да, конечно, у собак бывают щенки, но, даже несмотря на это, все собаки все равно мальчики. Потому что никакое другое животное на свете не похоже так сильно на него, на его папу, на всех его дедов… От этой мысли он вдруг тоже сорвался с места и то с тявканьем, то с лаем побежал следом за всеми, взбивая ногами пыль и перепрыгивая через гнилые пни. Теперь их было десять, в едином гавкающем порыве мчавшихся в неведомые дебри…

Возле деревянной железнодорожной эстакады им пришлось остановиться, потому что по ней – прямо над ними, рядом с ними и сквозь них – с грохотом несся поезд… Пронесся – и снова тишина. Как будто какой-то очень грозный стальной бог выплеснул на них свой гнев, а потом стремительно умчался прочь. И никто не мог понять, почему от его грохочущего голоса так сладко ноют кости…

Теперь они стояли на пустых путях и пытались представить себе, как здесь было раньше, еще до того, как тысячи Смоляных чучелок[83] растаяли от жары и превратились в черные лужицы. Солнце било им прямо в глаза – его новым друзьям, которые были начиная от сегодня и на все лето. Они показывали друг другу языки, свисавшие изо рта, как длинные розовые галстуки…

Неподалеку стояла огромная башня электропередачи, от которой на север и юг разбегались провода, вспыхивающие на солнце голубыми искрами. Башня гудела – так, как будто в ней летал целый рой насекомых.

Уилл взобрался на нее, докуда смог, и посмотрел вниз.

Там никого не было!

Тогда Уилл крикнул: «Эй!»

И получил ответ: «Гав!»

Они пошли купаться – понарошку, в бассейне из густой прохладной тени, раскинувшей крылья под деревом, как огромная бабочка. Сначала они просто лежали в ней, не заходя за края, и слушали ленивый шелест листвы. А потом стали ползать на животах, раскинув ноги во всех направлениях, и часто-часто лаять, представляя, что они собаки-пулеметы.

– Заряжай! – крикнул им Уилл, спрыгивая с башни.

Отряхиваясь и отдуваясь, мальчишки вылезли из тени и всей толпой побежали к телеграфному столбу, после чего каждый, подняв ногу, расстрелял его янтарной струей. Когда миссия была выполнена, они выстроились в колонну и, прыгая на одной ноге, поскакали купаться – теперь уже по-настоящему.

Плавали они по-собачьи – конечно, по-собачьи, а как же еще? И очень тихо, как будто боялись нарушить висевшую над озером тишину, такую густую, что, если прислушаться, можно было услышать, как у кромки воды лопаются пузырьки пены… А наплававшись, вышли на берег – прямо по небу, которое отражалось в озере, и легли на горячий песок греться.

Уилл лежал и думал о том, что, конечно же, вне всякого сомнения, это самое лучшее лето в его жизни. Ничего подобного больше не повторится. Может, для его новых летних друзей все будет так же и следующим летом, и позаследующим: вода в озере не станет менее прохладной, а солнце – менее жарким… Но вот он сам, Уилл, через год станет намного старше – и, скорее всего, у него появятся другие, настоящие друзья, с которыми уже не получится вот так, просто ничего не делать, валять дурака, без начала и без конца, не думая о том, сколько прошло времени… Когда просто лежишь на пляже, и нет никакой школы, и не надо никаких слов, чтобы понять и принять друг друга. Ты – просто мальчишка, вечный ребенок и вечно куда-то бежишь по самому краю земли, и так и будешь бежать – до тех пор, пока эта земля вертится. И он, Уилл, тоже бежал в этой толпе, он даже видел себя, но только не дальше завтрашнего дня…