Я замер на месте. Я замер прямо там, на дороге. Меня била дрожь. Я громко сказал:

– Элли!

Она не шелохнулась. Она так и стояла там, глядя… глядя прямо сквозь меня. Вот что так напугало меня, потому что я не хотел этого знать. Нет, я не хотел этого понимать. Она глядела прямо на то место, где я стоял, – не видя меня! И тогда я бросился бежать. Я бежал, как трус, всю оставшуюся часть дороги, наверх, туда, где сияли огни моего дома, бежал до тех пор, пока не вытащил себя из глупой паники, охватившей меня. Это же был мой триумф! Я вернулся домой. Это я – тот охотник, что с гор вернулся домой – обратно в свой дом, обратно к тем вещам, которых жаждал более всего на свете, к замечательной женщине, которой принадлежал душой и телом.

Теперь мы с ней поженимся и заживем в Доме. Мы добились всего, ради чего играли в эту игру. Мы победили… Победили без особого труда.

Дверь не была заперта на засов, я вошел и, громко топая по полу, направился в библиотеку. Там была Грета. Она стояла у окна, поджидая меня. Ох и прекрасна же она была! Она была самой великолепной, самой прекрасной из всех вещей, какие мне приходилось в жизни видеть. Она была вылитая Брунгильда[41], сверхвалькирия, с сияющими золотом волосами. Ее аромат, ее вид, ее вкус, всё сплошь было – секс. А мы с нею так долго были лишены этого, если не считать редких, от случая к случаю, встреч в Беседке.

Я вошел и шагнул прямо в ее объятия – моряк, из морей вернулся домой, туда, куда шел давно! Да, это был один из самых замечательных моментов в моей жизни.

Вскоре мы спустились с небес на землю. Я сел к столу, и Грета подтолкнула ко мне небольшую кучку писем. Я, почти автоматически, выбрал оттуда одно, с американской маркой. Это было авиаписьмо от Липпинкота. Мне было интересно, что старик вложил в это свое письмо, о чем ему понадобилось мне написать.

– Ну вот, – произнесла Грета, глубоко, с удовлетворением, вздохнув. – Мы с тобой это сделали!

– День победы, да еще какой! – отозвался я.

Мы смеялись, смеялись как сумасшедшие. На столе стояло шампанское. Я открыл бутылку, и мы выпили за здоровье друг друга.

– Этот дом – просто чудо, – сказал я, оглядывая все вокруг. – Он даже прекраснее, чем мне помнилось. Сантоникс… Ох, я же еще не сказал тебе. Сантоникс умер.

– О господи! – воскликнула Грета. – Какая жалость! Так он и вправду был болен?

– Ну конечно же, он был болен. Мне всегда ужасно не хотелось про это думать. Я поехал повидать его, когда он умирал.

Грета чуть вздрогнула.

– А я бы на такое не отважилась. Он что-нибудь тебе сказал?

– По-настоящему – ничего. Он сказал, что я проклятый идиот. Что мне надо было пойти другой дорогой.

– А что он имел в виду? Какой другой дорогой?

– Не знаю, что он имел в виду. Думаю, он просто бредил. Сам не понимал, о чем говорит.

– Ну, этот дом – замечательный монумент в его память, – сказала Грета. – Я думаю, мы от него никогда не откажемся, ты так не считаешь?

Я пристально смотрел на нее.

– Конечно считаю. Не думаешь же ты, что я мог бы жить где-то в другом месте?

– Мы не можем жить здесь все время, – сказала Грета. – Не сможем проводить здесь весь год, похороненные в этой дыре, в этой глухой деревушке!