А сегодня, при известии о возвращении в Эстре, когда его мысли едва не потекли по привычному руслу — он отчего-то вспомнил свою няньку-кормилицу. Ту, что, хоть и не была названой матерью, но значила для него, маленького Филиппчика, куда больше настоящей матери. Графиня де Камилле появлялась в детской крайне редко… да что там, совсем не появлялась. Ей только докладывали, что у маленького виконта прорезались зубки, что он научился читать, в три-то годика, что сел на первую лошадку… Мать появлялась и исчезала в столовой или в гостиной замка, как мимолётное воздушное видение, занятая исключительно собой и любовниками; отец же, предоставивший ей полную свободу — в рамках приличий, разумеется — считал, что подобное великодушие с его стороны заслуживает награды, и щедро взимал её с окрестных юбок, не делая особой разницы между теми, что надевались поверх фижм и валиков, и теми, под которыми были лишь крепкие крестьянские ножки в полосатых чулочках и деревянных башмаках.

Кормилица — вот кто была с ним рядом все детские годы; перевязывала разбитые в кровь после драк костяшки на пальцах, лечила рубцы, оставленные линейкой гувернёров, укладывала спать и шептала сказки, а потом благословляла на сон грядущий. А когда он поутру открывал глаза — рядом на маленьком столе непременно поджидала чашка с горячим молоком, и ещё тёплый пирожок, с капустой или с ревенем, с земляникой или яблоками… Пока однажды дворецкому не наябедничал кто-то из новых лакеев, желающих продвинуться по служебной лестнице и проявить излишнюю бдительность. Дворецкий поставил в известность графа — и тот, будучи в дурном настроении после отказа очередной любовницы, решил, что сын достаточно вырос, и хватит с него этих бабских нежностей. Приставить к нему нормального слугу, а баб прочь со двора. Пусть приставят к чему-нибудь в усадьбе.

… — Марк! — окликнул он. — Ты помнишь Наннет?

За дверью притихли.

— Вашу кормилицу-то? А как же, ваше сиятельство!

— Давно она умерла?

Камердинер закряхтел, и граф поспешно добавил:

— Да не вставай, разрешаю. Скажи так!

— Дык… С чего бы ей помереть-то, ваше сиятельство? Она ж моложе меня будет. Ей сейчас… Ну да, полвека-то уж точно, но ненамного больше. Только…

— Что? Договаривай.

Марк помялся.

— Только не слишком хорошо живёт-то. При родне, приживалкой. Бельма у ней на каждом глазу-то, говорят; её к себе брат из жалости взял, да только в чужом доме горек хлеб…

Словно невидимая удавка перехватила горло графа.

— Да почему же… из жалости? Почему никто не сообщил? Я же…

Марк помолчал.

— Далече мы с вами были, ваше сиятельство, ежели извольте вспомнить. Я сам-то про неё мимоходом узнал, когда давеча в Эстре в кумом столкнулся да все новости от него узнал. Так-то вот…

Мучительно застонав, Филипп перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку. Бесчувственная свинья, ко всему же, вот кто он.

Как, почему он стал таким?

Почему позволил отцовским догмам заглушить в себе простые человеческие привязанности? «Роду де Камилле более тысячи лет, и ты должен этим гордиться!» «Сын, всегда помни разницу между собой и чернью». «Есть господа — по воле Божией — а есть быдло, недостойное внимания». «Слуги для того, чтобы служить, ты — повелевать. Следи за ними, как за прочим имуществом, держи в строгости, не допускай привязанности — почувствовав себя любимчиками, они начинают мнить о себе слишком много, особенно девки…»