Как ни странно, ему слышался шум моря, но не тот, мирный, когда легкий прибой встречается с приливом. Это был совсем другой шум, как будто вместо ливневых вод из водостока прямо в океан хлещет поток человеческих тел… Воображение рисовало ему, как они сталкиваются, бьются друг о друга и падают… Потом встают – и снова падают, и что-то шепчут, как в бреду, и опять поднимаются, и продолжают свой безумный бег с препятствиями. И с каждым разом их падение все ниже и ниже… А в самом конце его – бурлящее варево из тел, в котором все стонут, мечутся, срываясь, карабкаются по головам и в экстазе хватаются за чьи-то конечности, как будто это ноги воздушных гимнастов, извивающихся на своих трапециях и выделывающих в ночи свои акробатические этюды… О, эти сладкие качели, эти туда-сюда-обратно, эти взлеты, падения и прыжки из-под самого купола… Когда ныряешь на самую глубину, телом прокладывая себе путь, расталкивая чьи-то руки, ноги и туловища! О, этот безумный плотский хор… Эти пальцы, извлекающие музыку из самых сокровенных струн, рожденные, чтобы лапать, щупать и обнимать… И наконец – тысячи воплей освобождения. Трюмы разгружены, все падают на освежающие простыни и лежат, подставив себя ночной прохладе. И наступает полная тишина – по крайней мере для людей. Потому что собаки всегда в ней что-то находят и с самым серьезным видом гавкают…

В этот момент прозвенел звонок.

– Оплата наличными!

– Это ты Смит, грязный подонок! – сказал Конвей.

– Уж какой есть. Ну, что скажешь?

– Нет уж, это ты скажи мне наконец, чьи это были голоса?

– Да ничьи. Вернее, всех подряд – далеких и близких, высоких и низких. Вспомни свое провинциальное детство, когда соседи пыхтели и стонали за стенкой, а ты лежал и слушал.

– Но почему все они на связи одновременно?

– Да потому что трусы и хлюпики всего боятся. Особенно собственной жадности и ненасытности. Это про них – дистанционная борьба сумо, кикбоксинг и массажные матрасы… А еще – потная галерка субботних шоу, кинотеатры под открытым небом, выключенные моторы, машины, которые раскачиваются и скрипят, как пружинные кровати, – и натужное кряхтение, и изнасилованные старлетки…

Конвей молчал.

– Ну, и что ты молчишь, как рыба об лед? Думаешь, как бы незаметно свалить с вечеринки?

– Какой еще вечеринки?

– А такой, на которой все могут говорить и делать все, что хотят, и при этом никто их не видит. Здесь все равны: и старая дева из Вермонта, и алкаш из Рено, и пастор из Ванкувера, и звонарь из Майами, и стриптизерша из Провиденса, и директор колледжа из Канкаки…

Конвей молчал.

– Ну, что ты скис? Пасуешь перед фактами? Пытаешься уйти от реальности? Впрочем, не хочешь – не плати. Но тогда клади трубку!

Конвей все молчал.

– Эй! Пока! Отключайся. Можешь обругать меня напоследок – и быстро в койку, мять жену! Как, ты еще до сих пор на проводе? Все-таки не дают покоя пикантные деликатесы свободной любви? Весь горишь, температура под сорок? Смотри, считаю до трех… После этого – тройной тариф. За ночной-то сеанс. Один… Два…

Конвей прикусил губу.

– Ага, попался? – глумливо проблеял Смит. – Попался! А ну, посмотри на себя в зеркало!