В 1946 году я почти каждый вечер субботы ездил на трамвае, идущем в Венис, и обычно на остановке, где располагался танцевальный зал Майрона, в него подсаживались седые старички в смокингах и старушки в вечерних платьях – участники еженедельного бала, которым было ехать в сторону моря. Кто-то выходил на остановке один.

А некоторые исчезали в ночи парами. Спустя пятьдесят пять лет, став таким же седым и старым, я отправился следом за такой парочкой в рассказе «После бала» и описал, как бы они могли провести остаток ночи.

В университете, когда ко мне попадали номера «неоренессансного» журнала «Coronet» (покупать его было слишком дорого), я вырывал оттуда фотографии Штиглица[105], Карша[106], всех остальных и посвящал им стихи. Что это было, я не знаю – наверное, просто акт преклонения перед чистым искусством.

Лон Чейни стал моим кумиром, когда мне было года три – именно тогда я увидел его в фильме «Горбун с Нотр-Дама». А потом я пошел на этот фильм еще раз, уже в возрасте семнадцати лет, и заявил друзьям, что все помню со времен первого просмотра. Они подняли меня на смех. «Ах, не верите? Ну, хорошо же… – сказал я. – Там была такая сцена – и такая, и такая, и вот такая… А теперь пошли и проверим». И мы пошли и проверили. И там были все сцены, которые я запомнил в возрасте трех лет.

Похожие отношения складывались у меня и с «Призраком оперы», и с «Затерянным миром». Можно сказать, что все мое детство прошло под знаком призрака Чейни и динозавров Уиллиса О’Брайена[107].

Чейни умер, когда мне шел десятый год, и его могила стала для меня символом Смерти. Поэтому, когда в том же году «Призрак» решили снова выпустить на экраны, я так распереживался, что у меня начались боли в животе, и я подумал, что это аппендицит. Разумеется, я все равно пошел в кино – прямо с этой адской болью. Я скорее допустил бы мысль о том, что я умру, чем о том, что я не посмотрю этот фильм еще раз. К счастью, я выжил – чтобы потом весь остаток жизни питаться сытными и полезными метафорами Чейни.

Через несколько лет я сдружился на всю жизнь с Рэем Харрихаузеном[108], который разрабатывал образы динозавров прямо у себя в гараже, а впоследствии стал крупнейшим мастером техники мультипликации стоп-моушн. Вся наша дружба с ним была одной сплошной метафорой!

Лорел и Гарди становились героями моих произведений трижды. Когда в октябре 1953 года я был в Дублине, то увидел в «Irish Times» такое объявление:

– Черт возьми! – воскликнул я. – Мы обязательно должны на них сходить!

И моя жена великодушно сказала:

– Пойдешь – ты!

Просто оставался всего один билет – первый ряд, середина.

Я сидел там и плакал – глядя, как Стэн и Олли разыгрывают сцены из разных лет моей собственной жизни…

А потом через открытую дверь гримерки я видел, как они болтают со своими друзьями. Я не стал встревать – чтобы не нарушать атмосферу. И просто ушел.

Их души навсегда останутся со мной. Когда-то раньше я уже посвятил им два рассказа, а для этой книги написал еще один.

Другими словами, то, что однажды стало метафорой, остается метафорой навсегда.