Потом Андрей смог открыть глаза, и первым мир заполнила кровь, растекающаяся по кухонному полу – отчего-то тёмная, почти как венозная. Встать удалось не сразу, несколько раз Андрей упал, врезавшись лицом в лужицу собственной крови, но через какое-то время он уже твёрдо держался на ногах.

Увидев это, отец рявкнул:

– Живо на стул! И если ты в следующий раз хоть коснёшься меня, я тебе точно нос сломаю! На стул, мать твою!

Андрей подчинился. Не мог не подчиниться. После этого удара в нём что-то сломалось – что-то, что порождало смелость в Андрее, готовом заступиться за поварих в школе, за официанток в забегаловке, за репутацию учителей в Кадетском Корпусе.

По приказу отца Андрей раскурил новую сигарету, всеми силами стараясь удержаться от плача – если отец увидит в глазах слёзы, он точно разъярится. Потом положил руку на стол. Отдал сигарету отцу.

– Не рыпаться, – повторил он, взяв её. – Сиди тихо, сынок.

Отец прижал руку сына к столу и снова опустил горящий конец сигареты на кожу, под его ладонью тут же напряглись мышцы, Андрей хоть и пытался – пытался, пытался, пытался! – держаться достойно, молчать, но не смог и закричал, заверещал от боли, которая приглушала собой весь чёртов мир, всё сознание, всё захлёбывалось в боли! Другая рука Андрея была свободной, он вполне мог ударить отца, но тем не менее продолжал сидеть и всеми силами прижимал свободную руку к стене. Отец держал её. Не своими руками, а страхом, который заменил кровь в жилах его сына. Кровь, что сейчас стекала по его лицу, освобождая место страху.

– Что ты чувствуешь? Расскажи мне, что ты чувствуешь!

– Боль! Боль! Мне больно, папа!

– Всё правильно! Вот что я чувствую всю свою жизнь, вот что мне приходится терпеть каждый сраный день, а ты это чувствуешь впервые! Больно, да? Хочется остановить? Но ты не можешь, потому что тебе что-то запрещает, да? Страх. Теперь ты понимаешь, что это такое.

Сигарета потушилась, и как только отец отпустил руку, Андрей навалился на неё и заплакал, зарыдал в голос, уже не боясь показаться плаксой. До какого-то момента нас ещё сдерживают наши предубеждения, но потом, стоит нам перейти черту, к которой мы и не думали подходить, эмоции вырываются из нас мощным потоком, и никакие предубеждения, никакие страхи и оковы не запрут их в черепной коробке – мы начинаем плакать, рыдать, радоваться, ненавидеть или любить так, как будто делаем это в последний раз.

А сегодня страх ломал Андрея так, как не ломал никогда. Медленно, позвонок за позвонком, ломал ему хребет.

Я люблю тебя, папа, люблю, люблю, больше всего на свете, только остановись, пожалуйста!

Андрей притронулся губами к месту соприкосновения сигареты и кожи и тут же отпрянул – он обжёг губу, словно поцеловал кусок горячего металла. Рука окрасилась кровью. В ласке жёлтого света она казалась темнее, чем была на самом деле – такая кровь вытекает из решивших свести счёты с жизнью порезом вен.

– Пока отдохни, а я тебе кое-что объясню. – Отец достал из пачки ещё оду сигарету, закурил, подошёл к окну и заговорил, стоя к сыну спиной. – Тебе было очень больно, я верю, и ты хотел это остановить – в это я тоже верю. А сейчас тебе не больно, и, избавившись от этой боли, ты сейчас наслаждаешься тем, что её нет. И тебе хорошо… до какого-то времени.