Он очистил фотографию от грязи и теперь ясно видел на ней молодую девушку, даже… даже не девушку, а… совсем юную девчонку, которая наверняка лишь недавно достигла совершеннолетия. Фотограф запечатлел только её, сделав на неё фокус, размазав остальной мир, других людей за её спиной – людей равнодушных, слепых, иначе как они могли стоять спиной к такой красавице! А они и вправду была прекрасна… Андрей пробегал глазами по чертам, линиям её лица и никак не мог насытиться их эстетикой, всегда хотелось вернуться, посмотреть ещё раз, а внутри уже вспыхивала жажда вновь заскользить взглядом по лицу – настолько красивым был лик этой девушки, казалось, сам бог вылепил её из жизни для того, чтобы показать миру, ЧТО есть прекрасное на этом свете. Большие голубые глаза сияли энергией, драйвом, какой бывает лишь у юных, готовых нырнуть в эту жизнь с головой! Под глазами был ровненький, аккуратненький носик, а под ним – в меру пухленькие губы – такие, о поцелуе с которыми мечтал каждый мальчишка-подросток. Они расплылись в улыбке… Увидев её, Андрей почувствовал, как что-то кольнуло сердце, продырявило его и наружу вылилось нечто тёплое, облепляя рёбра – он почувствовал то же, что почувствовал бы и влюблённый в эту девушку при взгляде на неё, на большие голубые глаза, тёмно-русые волосы или упругие, пробивающиеся сквозь ткань футболки груди. Вся она олицетворяла жизнь, пламя которой било в ней и громко кричало всему миру «Меня не потушить!»

Вот только его потушили.

Теперь радужки глаз этой девушки не переливались яркой синевой чистого моря, океана, в котором кипит жизнь, а медленно умирали, бледнели, превращаясь в призраки когда-то голубых обручей, опоясывающих зрачки, тускнели, из них пропадали все краски жизни и сама жизнь. В них больше не сияла энергия как на фотографии, нет, лишь беспрекословная покорность. Нос теперь не был таким ровненьким, он напоминал галочку, сломанную ветку, причём сломанную несколько раз, ведь отцу – насколько знал Андрей – пришлось провести с мамой несколько сеансов принуждения к подчинению, прежде чем он полностью выбил из неё всю дерзость и даже малейшие намёки на мысли о сопротивлении. Личико, на котором не было морщин – только милые ямочки, образующиеся на щёчках при улыбке, – превратилось в маску ужаса и боли: морщины исполосовали всё лицо, уродовали его при каждом своё движении, стараясь оставить на нём как можно меньше светлого места, пожирая всё чернотой. Мамино лицо напоминало отпечаток пальца с глазами, ртом и несколько раз переломанным носом. И с болью. Она сочилась из каждой морщины. Отовсюду вытекла жизнь, особенно это было заметно в волосах: у девушки на фото они могли похвастаться густотой, манили тёмно-русым цветом, а сейчас… сейчас мамины волосы напоминали мокрое сено, которое кто-то вместо укладки в сарае кинул ей на голову. И во всём этом виноват один человек.

Мой отец.

Андрей с нежностью провёл пальцем по фотографии девушки, в которую наверняка бы влюбился, родись он чуток пораньше. И тогда он подарил бы ей достойное будущее, любовь, ласку, всё самое лучшее в этом жестоком мире. Так изуродовать красоту… Так испоганить жизнь человека, так искалечить его, что любовь к жизни останется лишь на фотографии! Злость, вцепляясь в ненависть, тащилась по венам и царапала сосуды, заставляя Андрея стискивать зубы, меж которых ещё сочилась редкая кровь. Мама была такой красивой, такой замечательной, такая улыбка… а теперь она боялась даже приподнять голову, улыбаясь только тогда, когда этого хотел её муж, и растеряла всю свою красоту, превратившись в глубокую старуху, хотя ей не было и сорока пяти. Как же может один человек сломать жизнь другому… Как он может изменить его до неузнаваемости, прогнуть под себя, превратить в урода… и регулярно окрашивать кровью – цвета, которым сейчас сочилась из Андрея ярость. Пальцы его с трепетной нежностью скользили по фотографии (какой красивой была мама!), но внутри, под кожей, в ритме стучащего сердца билось что-то звериное, дикое, первобытное. Страх всегда управлял им, управляет и сейчас, но сейчас он другой, перерастающий в нечто большее, свирепое, до этого неизвестное. Страх имеет свой срок годности, он может десятилетиями пожирать твою душу, но когда каблуки чиркнуть по черте – по краю, за которым страх пропадает, – он исчезает, и появляется то, что он породил – гнев, истинная ненависть, слепая и одновременно прозревшая ярость. Желание действовать. Бороться. Выпрямить спину и сказать страху: «Нет! Пошёл вон из моей души! Прочь! Нахрен! Я теперь не боюсь!»