Почему-то страх сегодня был очень осязаем. Не еле заметным, не рождающимся внутри, не таким как обычно, нет, сегодня он – другой, Андрей впервые столкнулся с ним. Страх, шепчущий тебе, что вот-вот произойдёт нечто важное, грандиозное, полыхнёт огонь, подожжёт мосты, и всю оставшуюся жизнь придётся шагать в отсвете этого пламени, о котором тебя предупреждал странный, такой незнакомый страх. Андрей ощущал его на дёснах, когда садился за стол, чувствовал его щекотку в горле, где с каждой секундой становилось всё меньше места, где трахея сжималась до тоненькой трубочки, не мог игнорировать детали, детали, детали окружающего мира, которые агрессивно впивались в глаза под дуновением страха. Когда отец начал резать торт, Андрей отчётливо видел каждую линию на его ладонях – слишком отчётливо, чтобы не сойти с ума.
Разве должен так чувствовать себя сын рядом с отцом?
Следующие пятнадцать минут все трое провели в тишине, разбавляемой стуком столовых приборов о посуду и редкими комментариями отца, ели торт. Хоть кусок в горло не лез, Андрей старался тщательно пережёвывать шоколад, глазурь, сладкую начинку, всеми силами пытаясь запомнить вкус торта. За всю жизнь он ел их всего три раза: в далёком-далёком детстве, когда чья-то мама принесла в детский сад испечённый ею торт, остальные два раза – в Кадетском Корпусе, на первых курсах. И вот, впервые за последние четыре год пробуя подобный деликатес, Андрей, несмотря на отсутствие аппетита, на полное нежелание есть, насильно запихивал в себя торт, потому что прекрасно понимал, что больше восемнадцать лет ему не исполнится – такой шанс выпадает лишь раз в жизни.
– Ну, настало время для тоста. – Отец взял бутылку коньяка, налил себе половину рюмки и, взглянув на сына, поставил на стол ещё одну рюмку. – Тебе уже можно. – Оранжевая жидкость вгрызлась в стекло, ударилась об дно, поднялась к краям. Отец закрыл бутылку, вернул на место, схватил свою рюмку и поднялся. – Я, дорогой мой сын, хочу сказать тебе одну вещь… – Он уже еле говорил, сильно надрался ещё перед домом, сейчас лишь добивал себя. Казалось, вот-вот сейчас упадёт, но нет, он держался, хоть и пошатываясь, а каждое следующее слово произносил громче, громче, громче! – Я всегда любил и тебя, и маму, но вы, наверное, думаете, что это не так, потому что… А, потому что я не умею показывать свою любовь! И вот! – Кулак с силой опустился на стол. – Я сейчас хочу доказать вам свою любовь! Я прочитаю стих! Стих! Стих, который я сам написал ради вас! Послушайте!
Он залпом выпил половину рюмки, зажмурился, занюхав воздухом, простонал. Кровавые глаза открылись. Жена и сын внимательно наблюдали за ними.
– Я отец семейства и таковым являюсь по сей день. И заботиться о семье мне совсем не лень! Я буду… буду покрывать поцелуями ваши головы, мои любимые! Вы дорогие! Вы… – Он замолчал, тупо уставившись перед собой. Посмотрев на выражение его лица, Андрей начал густо краснеть – ну не мог он быть его сыном! Красная, бычья морда, какое-то слово пыталось сорваться с обветренных губ, но отец забыл его, отбитые алкоголем мозги уже ничего не могли запомнить. Андрей сгорал со стыда и, чтобы отец этого не заметил, уставился на подсолнухи. Пусть он прочтёт этот проклятый стих, и всё закончится.