– Так входи, поганка, что копаешься там?

Ефим отстранил Феньку и, с силой толкнув дверь, вошёл в горницу.

В комнате управляющей было ещё темно; слабым жёлтым светом горела свеча на низком столике, освещая стопку расходных книг и одну из них, раскрытую на середине, с исписанными мелким почерком страницами. Чернильница в виде бронзовой черепахи была открыта. На спинке стула висела женская душегрея, свешиваясь складками до пола; туфли валялись на сморщенном домотканом половике.

Упыриха в ночной кофте сидела спиной к двери перед тусклым, засиженным мухами зеркалом. Её длинные, редкие, мышиного цвета волосы были откинуты на спину, рядом, на столике лежал гребень, шпильки в беспорядке рассыпались на скатерти.

– Где болтаешься, мерзавка? – не оборачиваясь, спросила она. – Вовсе страх потеряли? Ставь самовар, вели Гараське запрягать, в Рассохино поедем, там нынче… – Она вдруг осеклась, заметив в зеркале стоящего на пороге Ефима.

– Кто здесь? – Она резко обернулась, блёклые глаза упёрлись в парня, словно два гвоздя. Мгновение они молча смотрели друг на друга. Затем Упыриха стремительно вскочила и кинулась к окну. Но Ефим, опередив её, одним прыжком покрыл расстояние между дверью и окном и сбил Упыриху на пол. Куда пропал из его руки топор, в какой миг он выронил его, Ефим не заметил. Навалившись всем телом на яростно отбивающуюся женщину, он стиснул руками её горло и не отпускал до тех пор, пока она, содрогнувшись в последний раз, не обмякла.

Убедившись, что Упыриха больше не шевелится, Ефим поднялся на ноги. Пол под ногами качался, перед глазами плыли разноцветные пятна, к горлу удушливой волной подступала дурнота. Шатаясь, он подошёл к столу, тяжело опёрся на него кулаками, постоял немного, борясь с тошнотой и не решаясь повернуться к распростёртому на полу телу. Долго стоял не двигаясь, отчётливо понимая, что теряет время, что с минуты на минуту могут войти, – и чувствуя, что при первом же движении его вывернет наизнанку.

Со стороны кровати ему вдруг почудилось какое-то шевеление. Ефим повернул голову – и встретился взглядом с широко открытыми, светлыми, водянистыми глазами. Афанасий лежал среди разбросанных подушек в рубашке, приподнявшись на локте и полуоткрыв рот с отвисшей нижней губой, через которую сползала нитка слюны. На его вспухшем со сна лице с помятой щекой был написан ужас.

– Молчи, падаль! – хрипло предупредил его Ефим. – Молчи, не то и тебя порешу.

Афанасий кивнул, не сводя с Ефима вытаращенных глаз. Но, едва тот шагнул к порогу и нагнулся за топором, с кровати послышался пронзительный, тонкий, совершенно поросячий визг. Ефим, выругавшись, метнулся к кровати, – и тёмная кровь, хлестнув на подушки, потекла на пол, на скомканный половик, а следом, тяжело бухнув обухом, упал топор. Поднять его Ефим больше не смог. Пол вновь поплыл под ногами, и парню пришлось двумя руками ухватиться за край стола. Вбеги сейчас толпа дворовых, начни вязать, он не сумел бы даже поднять кулак.

– Ефим Прокопьич… – раздался вдруг сзади тонкий, срывающийся от страха голосок.