Ещё не отдышавшаяся Танька вскочила было, но тут же кулём повалилась обратно на солому: ноги отнимались, не держали, постыдно дрожа. Тогда Антип легко, как пушинку, взвалил девушку на плечо и, широко шагая, пошёл из сарая. Ефим молча протянул руку Устинье, и они выбежали следом.

На широком, заросшем малиной и смородиновыми кустами дворе было тихо и сумеречно. Вся трава была в росе, на заборе сидел, вспушив перья, недовольный петух, недавно прооравший зарю. У распахнутой двери в сарай лежали, словно мешки с картошкой, двое дворовых, стороживших девушек. Антип деловито и тщательно связал их обрывками пеньковой верёвки, затолкал каждому в рот соломенный кляп, втащил неподвижные тела в сарай и опустил засов.

– Так оно надёжней.

– Ой, что ж будет-то теперь, робя?.. – пробормотала Устя. Антип посмотрел на брата. Ефим ответил таким же коротким взглядом, и Устинья поняла, что у них уже всё решено.

– Антип… Ефим… Но ведь нас с Танькой всё едино искать будут… И сторожа на вас покажут… Ой, что же вы задумали? Ведь ещё хужей быть-то может, вас же в солдаты сдадут, Упыриха и квитанции Прокоп Матвеичевы на зачтёт…

– Антип, бери девок и давай с ними до попа, там тятя дожидается, за деньгами, поди, сходить успел… – не слушая Усти, быстро, сквозь зубы говорил тем временем Ефим. – Уж подыматься люди скоро начнут…

Словно в подтверждение его слов, петух на заборе вытянул шею и, встопорщив хвост, хрипло заорал. Ему отозвались сразу несколько сельских петухов, раздалось протяжное коровье мычание.

– Устинья Даниловна, догоняй, – коротко сказал Антип и, удерживая всхлипывающую Таньку на плече, шагнул в заросли крапивы у забора. Устинья последний раз оглянулась на Ефима. Тот стоял, сцепив руки на пояснице, пристально, без улыбки смотрел на неё. В темноте его глаза казались тёмными, сумрачно поблёскивали.

– Ступай. Время дорого, – не сводя с неё взгляда, сказал он.

– Что ты вздумал, Ефим? – одними губами спросила она, подходя к нему. – Не бери грех на душу…

– Всё едино в раю не бывать, – без улыбки отозвался Ефим. – Устя Даниловна, всяко быть может, вдруг не увидимся боле. Прости тогда, коли грешен в чём был.

– Господь с тобой. И ты меня прости, – шёпотом отозвалась Устинья. – Не ходил бы, Ефим… А?

– Коль вернусь – пойдёшь за меня? – перебил он. – Мне, кроме тебя, никого не надобно. И тятя не заставит!

Устинья не успела и рта открыть, а Ефим уже исчез, не дождавшись её ответа: лишь качнулись кусты возле безмолвного, тёмного господского дома, а её всю обдало ледяной росой с веток.

– Господи… – прошептала она, не в силах шевельнуться. – Господи, Богородица Пречистая… Да как же…

– Устя, да где ты? – раздался сердитый, приглушённый голос Антипа. Спохватившись, Устинья подобрала отяжелевший от влаги подол и полезла через крапиву к пологому берегу пруда.

Ефим, сжимая в руке мокрый от росы топор, медленно пошёл вокруг дома. Тот стоял тёмный, неподвижный. Ещё не вставали даже девки, которые по утрам носили воду и ставили самовар. Звёзды ещё были ярки, но на востоке уже неумолимо разрасталась бледная полоса, и Ефим понял, что нужно торопиться. В господском доме он не бывал никогда и сейчас пожалел об этом; горниц здесь больше дюжины, поди догадайся, в какой ночует Упыриха… Но долго раздумывать парню не пришлось: из дома донеслось вялое шлёпанье босых ног, стукнул засов, протяжно скрипнула, открываясь, дверь, и на крыльце появилась девка, протирая воспалённые от недосыпа глаза. На шее у неё была заклёпана рогатка. Железные прутья торчали из неё на четыре стороны. Девка привычно поскребла под ошейником пальцем, сморщилась от боли, взяла стоящее у крыльца ведро и побрела через двор к колодцу. Ефим дождался, пока она отойдёт подальше, и неслышной тенью скользнул в пахнущее мышами и дёгтем нутро дома.