– Что тебе? – узнав Феньку, сдавленно спросил он.

– Водички не изволишь?

– Дверь запри… дура… Туда, на кровать, не смотри…

– Уже, уже… Запёрла… И смотреть не стану… Тебе помочь чего?

Стыд перед этой козявкой, держащейся так спокойно и деловито, заставил Ефима превозмочь себя и поднять голову. Фенька тут же доверительно посоветовала:

– Ты умойся, на тебе лица нет… И отпустит сразу ж! Вон там, над кадкой, а я и полью… Только поспешай, а то ж времечко идёт!

Возражать девке у Ефима не было сил – тем более что она была права. С огромным усилием он сделал несколько шагов к тёмной, разбухшей от влаги кадке под умывальником и низко склонился над ней.

Ледяная, заколовшая кожу тысячью иголок вода мгновенно привела Ефима в чувство, отвратительная тошнота отступила, словно её не было в помине. Остатки воды из Фенькиной корчаги он жадно допил и лишь после этого осмелился повернуться к телу на полу. Упыриха лежала всё так же неподвижно. На кровати раскинулся Афанасий, и при виде крови, залившей всю постель, Ефим снова почувствовал ком в горле. Фенька подкралась к Упырихе; заглянула в лицо, ахнув, поморщилась.

– Да не смотри ты, дура, сказано ж… – хрипло сказал Ефим… И вдруг осёкся, увидев на бледном личике девки выражение такого несказанного счастья, что Фенька на миг стала почти красивой. Повернувшись к католическому распятию в углу, она несколько раз истово, размашисто перекрестилась, прошептала:

– Услыхал господь молитвы наши… – и затем, подбежав к Ефиму, вдруг рухнула ему в ноги. Длинный прут рогатки сильно ударил его по колену.

– Одурела?! – перепугался он, отдирая от штанов её тонкие, неожиданно сильные руки. – Встань, блажная, от радости ума лишилась?

– Век за тебя Богородицу молить стану, Ефим Прокопьич… Спаси тебя Христос, ослобонил… – задыхаясь, шептала она. Ефим, шёпотом ругаясь, наконец оторвал девчонку от себя, встряхнул, поставил на ноги, стараясь не задевать её ошейник. Широко распахнутые, полные слёз глазищи Феньки били в его лицо счастьем.

– Затерзала она тебя? – хмуро спросил он, кивая на труп.

– Ой, да ещё как… Да разве ж меня одну… – по сияющему лицу Феньки бежали слёзы. – Ефим Прокопьич, родимый, кабы я не стыдилась, я б рубашку завернула да показала б тебе… У меня ж на спине пятачка здоровой шкуры нет… А волосьев-то повыдирала! А это вот… – она нагнула голову, раздвинула редкие, грязные волосы, и Ефим увидел безобразные рубцы, бугрящиеся в нескольких местах на затылке.

– Чем это?!

– Утюгом… Я два дня без памяти лежала, Шадриха насилу отходила… А уж этот хряк Афонька что надо мной творил, так и сказать тебе совестно… – Фенька вдруг перестала улыбаться, тревожно взглянула на парня. – Господи, Ефим Прокопьич, да что ж теперь с тобой-то станется?!

Ефим, нахмурившись, взглянул за окно. Там уже светлело вовсю, за лесом разворачивался по небу сверкающий веер зари.

– Ты бежи, бежи за ради бога! – торопливо сказала Фенька, хватая Ефима за рукав и подводя к окну. – Я чичас топор твой приберу, в каморку завалюся и задрыхну – будто и ведать ничего не ведаю! Пущай другие её найдут! Чичас и дверку припру, будто заперто, а ты ступай… Помоги тебе Господь, родимый, я за тебя молиться стану!