Но Устинья, закрыв лицо руками, отвернулась к стене. Отец Никодим тихо вздохнул, подошёл к Силину.

– Плохо дело, Прокоп Матвеич, – сказал он вполголоса, чтоб не услышала Устинья. – Накрыли, видать, Ефима твоего. Сам говоришь, рассвело уж. С часу на час девок искать станут. Разумеется, что ко мне не сразу придут, а всё-таки…

Прокоп нахмурился ещё сильнее, засопел.

– Схожу-ка я туда, тятя, – спокойно сказал Антип, отходя от печи.

– Сиди, недотыка! – рыкнул Прокоп. – Молод ещё поперёд тятьки-то в пекло лезть! Я сам схожу!

– Не надо бы, Прокоп Матвеич. – осторожно заметил поп.

– Чего «не надо»? Всё едино об это время докладать к ней прихожу да уроки получать! И ежели Ефима скрутили, так ко мне первому на двор придут! – Прокоп взглянул на залитый солнцем двор, с сердцем крякнул: – Эх, и погоды-то, погоды какие! Дождю и капли нет! Дожинать бы да радоваться, кажин час на счету, а тут… – Он сердито умолк на полуслове, схватил с припечка шапку и быстро пошёл к порогу. Он уже взялся за скобу двери, когда за окном послышался длинный тихий свист.

Тёмное лицо Прокопа дрогнуло, он на мгновение закрыл глаза. Отец Никодим медленно, словно сомневаясь, перекрестился. Устинья, сидящая у стены, уткнулась головой в колени, и плечи её затряслись. От печи на неё пристально, без улыбки смотрел Антип. Прошли несколько долгих, томительных минут и наконец в сенях послышались осторожные шаги.

Ефим вошёл спокойно, неспешно, словно вернувшись с покоса или уборки. Но, встретившись глазами с сыном, Прокоп чуть не отпрянул в сторону. Ефим казался повзрослевшим на несколько лет, его лоб перерезала тяжёлая складка, челюсти были каменно стиснуты. В светлых глазах застыло, как утренний лёд в проруби, странное, холодное отчаяние.

– Всё, тятя, – ровным, неживым голосом сказал он, останавливаясь на пороге. – Как мы думали, так и… Обоих, и её, и Афоньку.

– Не видал тебя кто? – спокойно спросил Прокоп.

– Девка дворовая видела, Фенька. Обещала, что спать до последнего станет. Умучили они её всмерть.

– Топор где?

По лицу Ефима скользнула досада.

– Там оставил.

– Одурел?! – заорал Прокоп. Но отец Никодим тронул его за плечо, и Силин умолк, тяжело дыша. Не оборачиваясь, хрипло попросил:

– Исповедовал бы ты его, батюшка, а?

– Некогда, тятя, – хмуро возразил Ефим. – Солнце встало, на барском дворе, поди, уж забегали… Утекать нам с Антипкой надобно. И тебе тож.

– Да что ж это за стоеросину господь послал… – застонал сквозь зубы Прокоп. – Куда я пойду-то, дурак? В побег?! Чтоб тут и мать, и всё семейство в острог загнали?! Тебе-то, кромешнику, что, ты, поди, на Дон рванёшь, а мы-то… Мы-то, господи, тут все останемся! Что с семьёй станется, ты, идол, подумал?!

– Думал. Только делать-то больше нечего, – всё тем же спокойным, будто замороженным голосом сказал Ефим. Устинья, подняв голову, смотрела на него мокрыми от слёз глазами, но парень, случайно или намеренно, не замечал её взгляда. Из соседней горницы вышла старшая поповна, прошептала:

– Уснула, бедная…

– Будить придётся, – без улыбки сказал Прокоп. Повернувшись к отцу Никодиму, добавил: – Ведь истину этот кромешник говорит, теперь им всем в бега надобно. И Ефиму с Антипкой, и девкам. Потому, как ни выкручивай, а в ответе всё едино они будут.