– А я его видела, – сообщила Грета. – В первый же день, как вернулась в Англию, я наняла машину и отправилась туда.

– Ну? – произнесла Элли.

И я тоже произнес:

– Ну?

– Ну-у, – раздумчиво протянула Грета. Она покачивала головой, глядя то на Элли, то на меня.

Казалось, Элли просто убита горем, так ужасно это ее поразило. Но ведь меня не проведешь. Я тотчас понял, что Грета нас разыгрывает, немного подсмеивается над нами. Если мысль позабавиться на наш счет и не была такой уж доброй, ей не хватило времени пустить корни. Грета рассмеялась – смех у нее был звонкий, музыкальный. Люди в холле стали оборачиваться, чтобы посмотреть на нас.

– Жалко, что вы не видите собственных лиц! Особенно ты, Элли. Но я же должна немножко подразнить вас, совсем чуть-чуть. Это замечательный дом, прелестный. Ваш архитектор – гений.

– Да, – согласился я. – Он – что-то совершенно необычайное. Подождите, пока вы с ним не познакомитесь.

– Я уже познакомилась с ним. Он был там в тот день, что я приезжала. Да, он человек необычный. Несколько пугающий, вам не кажется?

– Пугающий? – удивился я. – В каком это смысле?

– О, я не знаю. Он вроде бы смотрит сквозь тебя и… видит тебя насквозь, до другой твоей стороны. Это всегда выбивает из колеи. – Потом она добавила: – Он выглядит не очень здоровым.

– Он болен. Очень болен, – сказал я.

– Какая жалость! А что с ним? Туберкулез или что-нибудь в этом роде?

– Нет, – ответил я. – Не думаю, что это туберкулез. Кажется, это как-то связано с… ох, это связано с кровью.

– О, я понимаю. Врачи ведь теперь могут практически все, если сначала не прикончат тебя своими попытками тебя вылечить. Но давайте не будем думать об этом. Давайте думать о доме. Когда же он будет закончен?

– Можно думать, что совсем скоро, судя по тому, как все идет. Я никогда даже представить себе не мог, что дом способен расти так быстро, – признался я.

– О, это всё деньги, – неосторожно пояснила Грета. – Две рабочих смены, премии и все остальное. Ты сама, Элли, даже не знаешь, как прекрасно иметь все те деньги, что имеешь ты!

Но я-то знал! Я учился, учился, я узнал очень много за несколько последних недель. Я ступил, в результате нашего брака, в совершенно иной мир, и изнутри этот мир оказался совершенно не таким, каким виделся мне снаружи. До сих пор в моей жизни наивысшим представлением о богатстве были два удачных выигрыша подряд. Неожиданные деньги в руках – и я трачу их как можно скорее, на первую попавшуюся шумную тусовку с ребятами. Грубый факт, конечно. Неотесанность моего класса. Но мир Элли совершенно иной. Он вовсе не таков, каким я его себе представлял. Мол, в нем просто все больше и больше самой высокой роскоши. А дело вовсе не в более просторных ванных комнатах и более вместительных домах, не в более ярком электрическом освещении и лучших электрических устройствах и обильной еде и быстрых автомобилях. Не в том, чтобы швыряться деньгами ради того, чтобы швырять деньги и выставляться перед всеми сразу и каждым в отдельности. В отличие от всего этого, мир Элли оказался на удивление прост. Той простотой, какая приходит, когда вы перестаете тратить деньги лишь для того, чтобы их истратить. Вам же не нужны три яхты и четыре машины, и вы не можете есть чаще трех раз в день, и если вы покупаете действительно стоящую картину за наивысшую цену, вам, вероятно, понадобится не больше, чем одна такая в комнате. И всё тут – ничего сложного. Все, что у тебя есть, – просто самого лучшего качества, и не очень много, не столько потому, что всё – самое лучшее, сколько потому, что не существует причин, чтобы, если тебе понравилось или понадобилось что-то конкретное, ты не смог бы это получить. Не бывает таких моментов в твоей жизни, когда ты сказал бы себе: «Боюсь, я не могу этого себе позволить». И вот это, каким-то странным образом, способствует такой удивительной простоте, но как – я не мог понять. Мы с Элли подумывали о картине французского импрессиониста, кажется, это был Сезанн. Мне пришлось старательно заучить это слово, я все время путал его со словом «tzigane», что, как я понимаю, означает цыганский оркестр