Через четыре дня после моего прибытия в Нью-Йорк я получил известие из Кингстон-Бишоп. Тело старой миссис Ли было обнаружено в заброшенном карьере на дальней стороне холма. Она была мертва уже несколько дней. Несчастные случаи там бывали и раньше, и в окрýге говорили, что карьер следует огородить, но ничего так и не было сделано. Последовал вердикт о смерти в результате несчастного случая и новая рекомендация Совету огородить карьер. В коттедже миссис Ли были найдены деньги – триста фунтов, спрятанные под половицами. Вся сумма была в однофунтовых бумажках.

Майор Филпот добавил к сообщению постскриптум: «Я уверен, вы будете огорчены: вчера, во время охоты, Клаудиа Хардкастл была сброшена лошадью и погибла на месте».

Клаудиа – погибла?! Я не мог этому поверить! Это потрясло меня просто ужасно. Две женщины – в каких-то две недели – погибли, сброшенные лошадьми! Это показалось мне совпадением почти невероятным.

Мне не хочется застревать на том времени, что я провел в Нью-Йорке. Я оказался чужаком в совершенно чуждой мне атмосфере. Я все время чувствовал, что должен постоянно сохранять осмотрительность – как в том, что говорю, так и в том, что делаю. Той Элли, которую я знал, той Элли, которая принадлежала мне одному, здесь не существовало. Я мог видеть ее теперь исключительно как молодую американку, наследницу огромного состояния, окруженную друзьями, разнообразными знакомыми и дальними родственниками, девушку из рода, насчитывавшего в этой стране уже пять поколений. Она явилась оттуда, как могла бы явиться комета, вдруг осветившая мою территорию.

«Возвращайся же туда, откуда ты явилась, Элли», – говорил я про себя.

И снова и снова привязчивый, простенький мотив песни, которую так часто напевала Элли под гитару, приходил мне на память. Я все еще видел, как ее пальцы перебирают струны:

И я думал:

«Это и правда сказано о тебе, Элли. Ты была рождена к счастью и для счастья. У тебя было счастье – на Земле цыгана. Только длилось оно недолго. А теперь все кончилось. Ты вернулась обратно, туда, где, видимо, не так уж много было счастья, где жить было не очень радостно. Но ты теперь у себя дома. Ты теперь среди своих».

И вдруг я подумал – а где же буду я, когда придет время умереть мне? На Земле цыгана? Возможно. Моя мать могла бы приехать и проследить, чтобы меня уложили там в могилу, если она к тому времени будет еще жива. Но я не мог и подумать о том, что мама может умереть. Мне гораздо легче было думать о своей собственной смерти. Да, она приедет и присмотрит, чтобы меня похоронили. Может быть, суровость ее лица немного смягчится. Но я отогнал от себя мысли о матери. Мне не хотелось о ней думать. Не хотелось ни быть рядом с ней, ни видеть ее.

Впрочем, последние слова не совсем верны. Вопрос вовсе не в том, чтобы не видеть ее. Когда речь идет о моей матери, то вопрос всегда в том, чтобы она не видела меня. Вопрос о ее глазах, видящих меня насквозь, о тревоге, словно миазмы охватывающей меня при этом. Я размышлял о матерях: