— Сиво нада?

Он выслушал требование моряков, взял деньги, пересчитал, а потом шагнул с крылечка, копнул снег ногой и вытащил из него поллитровку запечатанной честь по чести «Пшеничной». Так повторилось и еще через часок, когда моряки явились вторично, точно так же и в третий раз, словно весь снег вокруг хибарки Вод-Ки-Дая был сплошь начинен поллитровками. Только каждый раз старик взимал за свой товар все большую и большую плату. Ребят развезло, а пуще того взял азарт: да что же это такое, неужели мы сами не можем нагнутся и взять нужное нам?! Ну, и не стали больше тревожить больше хозяина, принялись потихоньку руками перерывать, ощупывать снег. Рылись не меньше часа, все истоптали, каждый комочек снега обследовали. Успели и отрезветь, и промерзнуть, а хоть бы одна пустая посудина! Вод-Ки-Дай в конце концов сжалился над ними. Вышел на крыльцо, поклонился, поблескивая узенькими глазами при свете луны, и опять-таки копнув снег ногой, дружелюбно сказал:

— Фокуса… Китаисика фокуса… Вот, гляди!

Нагнулся и выпустил в снег желанную поллитровку из просторного рукава засаленного халата.

— Фскуса… Бери, друга, денига не нада. Гирейся, иначе болеть будешь…

Это воспоминание вернуло Иглина к мысли о цели, ради которой он выпросил у старшего механика выходной, чтобы отправиться на берег. Повыше подняв коротенький воротник бушлата, и сунув в карманы брюк красные от мороза руки, Петр зашагал быстрее, теперь уже прямо к толкучке, глухо гудевшей голосами далекого скопища. Странно, но кажется, только здесь он впервые за весь этот день увидел и женщин, и много мужчин в гражданском, и даже мальчишек, снующих в толпе. Были тут и иностранные моряки, в отличие от спекулянтов открыто предлагавших разнообразный товар. Спекулянты же действовали осторожно, из-под полы, с оглядкой на военные патрули показывали — кто поллитровку водки, кто свежую рыбу, украденную в порту, а кто и новенькие, армейского образца сапоги. Только бабы, успевшие набить руку на нечистом деле, действовали наглее. Вон как смело одна разложила на простыне, на снегу, несколько буханок хлеба и с полдесятка белых булок, а возле нее увивается, стережет дородную половину плюгавенький мужичонка с козлиной бородкой на хитроглазом и жадном лице. Другая кричит, размахивая вязанкой крупного лука:

— А вот кому первое средство от цинги! Налетай, пока дешево: полсотни за штуку!

Третья канючит:

— Ка-артофельные оладьи, горяченькие, на сале!..

Петр поморщился: шакалы! Полсотни за луковицу, а? С ума сойти! И спросил у торговки хлебом и булками:

— Сколько, тетка? Только по-божески.

Вместо бабы вывернулся козлобородый:

— С тебя, морячок, две сотенных за буханку.

И, приподнявшись на цыпочки, шепнул на ухо:

— Можно на сменку: давай брюки, бери хлеб.

Иглин вспомнил надпись на белой стене в городе, сложил три пальца, сунул хитроглазому в нос:

— Видал? Как бы не подавился живоглот!

Мужичонка, ругаясь, скрылся за широкой спиной жены, как за крепостным бастионом. А Петр, еще больше хмурясь, пошел дальше.

Бывает так, — настроение у человека неплохое, замысел и того лучше: купить водки, собраться вечерком в каюте и воспринять по норме, о которой давно тоскует кочегарово нутро. Причин для этого, хоть отбавляй: и не «причащались» ни разу по-настоящему на «Коммунаре», и ералашный недоброй памяти рейс выдался на нашу голову, и Домашнева надо помянуть. Собраться всем, кто знал его, кто любил: Алешка, Золотце, Даньку Арсентьева позвать и, конечно, Симакова. Собраться, кувырнуть по маленькой. Ан нет: подвернется такая «ка-артофельные оладьи» или рыжебородый козел на двух ногах, и — глаза бы мои не глядели! Козел за буханку хлеба две сотенных заломил, паразит! Спроси у него поллитровку, он и круглую заломит, не улыбнется, хотя сам на махре, небось, водку настаивает, с водой мешает. Может, у союзничков перехватить? Без обмана и чистая…