Мурманск встретил пароход первыми заморозками уже наступившей зимы. Снега все еще не было, но земля успела задубеть от морозов и ледяного ветра и звонко гудела под ногами.

Прохожие на хмурых улицах встречались редко, и большинстве своем военные. Многих гражданских и почти всех женщин и детей эвакуировали из прифронтового города в самом начале войны. Остались портовые грузчики, железнодорожники, рабочие немногочисленных предприятий и, конечно же, моряки с транспортов, находящихся в порту. Зато кошек, собак и, пожалуй, коз стало, как будто больше, чем прежде. Собаки ходили голодные, злые, кошки бегали за людьми, как на привязи, выпрашивая подачку, а козы грызли все, что поддавалось их зубам, голодным блеянием оглашая морозный воздух.

Иглин, как сошел на берег рано утром, так и бродил до самого послеполудня, не узнавая знакомый город. Угрюмо шагал он по самому центру, потом от улицы Челюскинцев до Пяти Углов, а вокруг — только мертвые пустыри да такие же мертвые остовы некогда новеньких, построенных перед самой войной жилых домов. Часто попадались узкие лазы в подземные норы с броскими, видными издали надписями над ними «Бомбоубежище». И еще чаще — намалеванное красками на стенах разрушенных домов: «Смерть за смерть, кровь за кровь!» и «Смерть немецким оккупантам!»

Перед одной из таких надписей Петр задержался подольше. Огромная, во всю белую стену трехэтажного дома, обращенную на запад, она гласила более, чем кратко и убедительно: «Вот вам Мурманск, фашистские сволочи!» А под ней красовался такой же огромный и не менее убедительный кукиш. Красноречивая эта аллегория настолько понравилась кочегару, что он рассмеялся:

— Молодцы-ы!..

И, поежившись от холода, потопав ногами в неизменно щегольских полуботинках, пошел дальше.

«Ну и климат, — размышлял Петр, — не зря говорят: двенадцать месяцев зима, остальное лето… На рейде выйдешь на палубу — тепло, хоть в бобочке отправляйся гулять. А отойдешь метров тридцать от берега, зуб на зуб не сходится…» Вокруг было немного свежих следов бомбежек. Большинство воронок успело заполниться водой, зарасти припорошенными снегом сорняками. Жизнь оставалась неистребимой — в уцелевших подвалах, в землянках, в ветхих хибарках из чего попало, мирно дымивших очагами из водосточных труб, вставленных вместо дымоходов. Иглину вспомнился прежний Мурманск — не довоенный, а еще более давний, Мурманск начала тридцатых годов, почти целиком состоявший из подобной рухляди. Особенно отличался в то время своею безалаберностью и трущобностью квартал, где жили китайцы, за что и назывался он Шанхаем: ни улиц, ни переулков, ни хотя бы терпимых проходов между подобиями домов, сколоченных из разобранных фанерных ящиков, кусков ржавой жести и где-то украденных досок. Такой, с позволения сказать, «дом» строили за одну ночь. Идешь вечером — нет ничего, а утром, смотришь, выросла избушка на курьих ножках в самом неожиданном месте, и даже дымок курится из вот такой водосточной трубы…

Петр усмехнулся: встретить бы сейчас знаменитого на весь Шанхай, незаменимого для загулявших моряков старого китайца по прозвищу Вод-Ки-Дай, услугами которого и ему самому приходилось пользоваться не раз! В магазинах, бывало «газа» не достанешь, — поздно, а придешь к старику, и — пожалуйста, хотя и втридорога. Как-то они явились к Вод-Ки-Даю глубокой ночью, зимой, когда весь город был устлан толстым слоем снега. Чуть стукнули в дверь, а старик и на пороге: