— Скулья! Сами жрите!

И только шагнул дальше, как мимо него, петляя из стороны в сторону среди толкучников, мелькнул и пропал парнишка, пригибающийся чуть ли не к земле. Показалось, что в руке мальчишки зажата белая булка, но — может быть, только показалось? Иглин не успел подумать об этом, как позади послышался дробный топот чьих-то ног и визгливый, истошный, рыдающий голос:

— Держи-и! Братцы, держи ворюгу. Огра-аби-ил!..

Из-за спины кочегара вывернулся и тоже помчался дальше замухрышка с козлиной бороденкой, продолжавший орать во все горло:

— Держи его, держи-и!..

Кое-кто из зевак поднял голову, провожая его любопытным взглядом, кое-кто присоединился к погоне, побежал вслед, расталкивая толкучников. Какой-то мурлан наступил на больную ногу Петра, и тот, ругнувшись, так пнул его здоровой ногою в зад, что человек растянулся на истоптанном снегу. Но Иглин и не посмотрел в его сторону: впереди заклубилась, сбиваясь в кучу, толпа, заорала в несколько хриплых от злости голосов, и сквозь нарастающий рев ее прорвался тонкий-тонкий, захлебывающийся детский крик.

Что угодно, но только не это слышать бы сейчас кочегару, в ушах у которого все еще звучали другие детские крики — там, в море, вокруг «Полины Осипенко»… Будто током ударило его, буйной яростью перехватило горло, и, выхватив из карманов могучие свои руки, он пошел напролом, без разбору расшвыривая людей направо и налево. Что-то треснуло его сзади по голове, что-то ударило по широкой спине, но Иглин не почувствовал и остановился, лишь с ходу наткнувшись на высокий сугроб снега, в который чуть ли не с головой зарылся мальчонка, локтями закрывающий лицо от града ударов козлобородого.

Рывок, и хитроглазый забился, заверещал, задрыгал ногами в высоко поднятой руке Петра. Кочегар подхватил его второй рукой, размахнулся и, крякнув, изо всех сил швырнул куда-то поверх голов онемевшей толпы. Что-то шмякнулось там об землю, что-то жалобно взвыло по-собачьи и сразу затихло, а толпа подалась еще дальше от человека, который — лучше не подходи, убьет!

Но и яростное забытье уже оставило Петра: перед ним, наполовину втоптанный в сугроб, неподвижно лежал окровавленный мальчик. Иглин поднял его, заглядывая в затравленные, но живые глаза. В руке мальчишки была зажата надкусанная булка, и кусок ее, тоже в крови, валялся в ямке, оставшейся на сугробе.

Может, это и надо было: толпа сразу начала редеть, и за спинами ее открылся козлобородый, на четвереньках улепетывающий подальше. Петр увидел его, усмехнулся, гаркнул так, что ближайшие шарахнулись в стороны:

— А вот я сейчас догоню!

И увидев, как хитроглазый со всех ног бросился наутек, поднял мальчика на руки, поглядел в его уже ожившие глаза:

— Что ж ты этак-то, а? Или ноги от страха отказали?

Парнишка доверчиво улыбнулся кровоточащими губами, запихал кусок булки в рот и, с жадностью прожевывая, невнятно ответил:

— Мамка болеет, а я карточки утерял… голодные мы…

— Так, — Иглин сразу насупился, — ясно… Пойдем.

Провожаемые теперь уже сочувственным молчанием отрезвевшей толпы, они двинулись туда, где Петр впервые увидел козлобородого и его необъятную половину. На душе у кочегара было тяжко и смутно: вокруг — спекулянты, союзнички с виски и свиной тушенкой, а среди этой мрази страдает и извивается голодный малыш. Наливаясь не раз испытанной злобой, но сдерживаясь, он подошел к побелевшей толстухе и поднял на нее тяжелые глаза: