– Иди, прячься, флибустьер…

Пес застыл на месте, затем завилял хвостом и послушно затрусил назад в дом. Очень вовремя. Ждать французов пришлось минут пятнадцать. Именно столько им потребовалось, чтобы справиться с потрясением, вызванным катастрофой на море. И решиться действовать дальше после такого облома им непросто. Во французских войсках священное правило со времен Наполеона Первого: пехота должна идти в атаку, поддерживаемая артиллерией. И никак иначе.

Но вот упрямые зуавы начали взбираться на плато. По одеянию сильно напоминают турок, кабы не крики: «Vive l´empereur!» С такими «басурманами» непросто будет сладить. Отборные стрелки, закаленные в колониальных войнах солдаты, стойкие, упорные, безжалостные…

Во всяком случае были, пока не угодили в нашу ловушку. Пулеметы стали для них настоящим ужасом. Очереди срезали зуавов, словно комбайн колосья пшеницы. Артиллерия с пехотой тоже не отставала, а когда по стремительно уменьшающейся дивизии прямой наводкой ударили ракеты, то для африканцев наступил даже не ад, а кое-что гораздо худшее – безысходность.

Вот и все. Телеграфный холм не взят, а значит, сражение на Альме навсегда изменило свой обычный ход. Теперь все внимание на центр. Скорее туда. Обливаясь потом, чувствуя, как до сих пор руки дрожат от пулеметной рукоятки, напевая «Есть зуавы в Африке! Ух! Ах!», я потянулся к биноклю. Хорошая оптика. Петров с собой привез. Десятикратное увеличение, отделан кожей и медью, имеет надпись «Казенный оптическiй заводъ г. Изюмъ». Странное чувство эта надпись у меня вызывает. Вроде как быть ее не должно, а она есть[120]. Опять выверты иного времени.

Не обращая уже внимания на них, я приник к окулярам и… сначала не поверил своим глазам. В самом нашем центре по трупам красномундирников в пороховом дыму прут солдаты в хаки. Залегают, стреляют из винтовок, подтаскивают пулеметы и начинают поливать огнем батарею.

Я отпрянул от бинокля, зажмурил глаза, снова посмотрел. Не показалось. Сделать что-нибудь еще я попросту не успел. Что-то острое вонзилось мне в левое плечо, отшвырнуло назад из света дня в непроглядный мрак забытья. Боли нет. Совсем. Лишь бултыхания в черной бездне. Тут рядом раздается глухой ворчливый голос Виндсона. Был у Лермонтова такой учитель английского и тоже англичанин. Припоминаю его низенькую фигуру в черном сюртуке и широких клетчатых штанах. В России он жил несколько лет, был женат на русской, но русский язык не только не выучил, но и не собирался учить. Со своим воспитанником изъяснялся по-французски, сильно корежа слова, либо по-немецки, но гораздо лучше. Но теперь трещал исключительно по-русски:

– Мьистэр Лэрмонтов. Зачьэем всо эта вам?..

– Тебя не спросил, морда англицкая! – как будто бы крикнул я и ухнулся в другой круговорот.

– Сюда! Сюда! Вон туда несите, туда! – слышу сквозь тьму уже девичий голос.

– Нешто там дохтур? – спрашивает другой голос – грубый мужской.

– Да, да, там… – следует ответ, – несите скорее…

Меня снова дергает, мотает в разные стороны, обдает то жаром, то холодом. И снова все отдаляется, тонет в небытии, заполняется скайповым голосом Гришки: