Я рассыпаюсь на части вместе с отчаянием его поцелуя, обрушившегося на мои губы. Влажно и горячо становится везде: в глазах, во рту, в груди и между бедер. Между бедер, потому что Максим впервые кончает в меня без защиты. Надо не забыть про таблетки.

Мы оба дрожим, прислонившись друг к другу лбами. Одинаково тяжело дышим, деля прощальные глотки воздуха на двоих.

— Я что-нибудь придумаю, — беззвучно шепчет Максим. — Я обязательно что-нибудь придумаю, Бэмби.

Безумно хочется дать мечтательному журавлю расправить свои крылья и поверить, что у нас все может сложится. Что Максим и, правда, все придумает, и есть шанс сохранить то, что между нами. Вот только боюсь, что если безрассудно улечу в след за журавлем, то подбитая синица в моих руках окончательно сдохнет.

Поэтому я, не открывая глаз, глажу Максима по щекам и повторяю самую сложную фразу:

— Тебе надо уходить. Прямо сейчас.

Я не вижу его лица, а кивок согласия чувствую лбом. Раскаленная тяжесть тела покидает меня и, несмотря на то, что кожа покрыта горячим потом, в ту же секунду я промерзаю до костей. Слышу легкий шорох поднимаемых с пола вещей и бренчание пряжки, и когда убеждаюсь, что до момента прощания остается не больше тридцати секунд, открываю глаза и, закутавшись в простыню, встаю.

Максим уже в прихожей, наклонившись, зашнуровывает кроссовки. Сердце начинает надрывно ныть, недвусмысленно намекая, что главная боль ждет меня совсем скоро.

Выпрямившись, он пробегается пальцами по взъерошенным волосам и смотрит на меня. Был бы он пострашнее, не таким широкоплечим и высоким, возможно, мне было бы чуточку легче. Но нет, реальность не дает мне не единой поблажки. Максим красив до неприличия.

— Ни-ка, я…

Красивый, даже когда у него глаза красные.

— Хорошего полета, Максим, — одариваю его той самой ухмылкой шизофреника, которую тренировала пару часов назад. — Провожать я тебя не поеду. Надеюсь, ты сам все понимаешь.

Так мы и стоим, секунду, две, три, минуту, пока я не выдерживаю, и развернувшись, не убегаю в спальню. Плотно захлопываю дверь и закрываю ладонями уши, чтобы не слышать, как Максим уходит из моей жизни.

Максим

— Уже перестроился на Нью-йоркское время? — с ухмылкой спрашивает лицо бати в экране моего айфона. — В Москве вроде два ночи, разве нет?

— Мне не спится.

Тупо вот так звонить отцу, когда и сказать нечего. Вернее, сказать мне есть что, но слова отказываются покидать гортань, будто намертво прилипли к стенкам. Потому что, с какой стороны не посмотри, я все-таки мужик, а ныть о том, что окончательно запутался — это, вроде как, не по мужской части. При этом находиться с собой наедине тоже не получается: не могу избавиться от ощущения, что вся моя жизнь летит к чертям, а я со стороны просто за этим наблюдаю.

Лицо отца становится серьезным, и он делает знак кому-то рукой, прося оставить его одного.

— Ты не в настроении, как я погляжу, — замечает он, после того как раздается звук захлопывающейся двери. — От деда заразился?

— Дед по жизнерадостности всем нам фору даст. Ты и представить себе не можешь, как он на мясе повеселел.