Я задерживаю дыхание и делаю маленький шаг назад: заплаканные голубые глаза отдаляются, а грудь обжигает острая боль. По-другому и быть не может, потому что я ее люблю. Давно и недавно. Кажется, что целую жизнь. Скоропалительный дальтонизм, невидимые канаты, призрачные дожди и избирательная импотенция — верные признаки. А еще то, что все эти девять дней без нее я тихо подыхал.

— Проходите, молодой человек, — раздается уже более настойчивое. — Вы людей задерживаете.

— Мне обратно нужно, — не глядя на тетку, делаю шаг к рамкам.

— Отсюда пройти нельзя, — возникает передо мной особо непреклонное лицо мужика в форме, — Нужно обойти.

Только в фильмах бывает эффектно и красиво. Когда под нарастающие звуки романтичной баллады служащие аэропорта улыбаются прозревшему герою и любезно пропускают к возлюбленной. Хера с два. Нужно обойти.

А Бэмби, тем временем, может не дождаться и уехать.

Ну, в общем, я срываюсь с места и бегу. Футбольные тренировки сейчас приходятся очень кстати. Был бы тренер рядом — зафиксировал бы мой личный рекорд скорости. Коридор, налево, дверь, еще один коридор, прямо, прямо и теперь направо. Гребаный лабиринт.

Наконец, я выбегаю в зал и быстро оглядываюсь. В принципе, по хер, если сейчас я Бэмби не найду — никуда она уже от меня не денется. Но хочется, конечно, найти именно сейчас. Ведь я изголодавшийся по ней торчок — а она моя ванильно-жасминовая наркота.

Спустя долгих секунд сканирования снующих туда-сюда людей, возле автомата с водой и прочей требухой я, наконец, нахожу взглядом бело-синие полоски. Бэмби стоит в объятиях Любы, которая гладит ее по спине, а рядом с ними свирепым конвоем возвышается дед. По лицу его видно: встретил бы меня сейчас — убил бы. Что ж, будет у него такая возможность.

Я дохожу до семейного монумента скорби за двадцать три секунды. Я знаю это, потому что все это время мысленно считал. Двадцать четыре… Люба смотрит на меня поверх Никиной головы. Двадцать пять… Дед издает ворчливое рычание и закатывает глаза.

— Сказочный ты долбоеб, Максим. Сказал же, билеты бери в эконом.

Двадцать шесть… Время перестает существовать, потому что Ни-ка ко мне оборачивается.

Ника

Я лишаюсь дара речи и просто растерянно глазею на стоящего передо мной Максима, пока слезы продолжают по инерции катиться по щекам. Не получается у меня быстро сложить картину. Он ведь досмотр прошел, а оттуда, как известно, не возвращаются. Вернее, возвращаются, но только в концовках сопливых мелодрам. Может, забыл что-нибудь? Паспорт, наушники, пакет с мамиными пирогами?

И выглядит Максим странно: дышит тяжело, словно только бежал, зрачки расширены, лицо напряженное.

— Мы, наверное, с Игорем пойдем кофе взять, да, Игорь? — раздается сзади мамин голос. — Пойдем, пусть дети посекретничают.

— Я, может, послушать хочу. А то у меня дочь пятерых так насекретничала. И помои шереметьевские я терпеть не могу.

— Тогда чай с мятой и мелиссой поищем, — не сдается мама. — Пойдем-пойдем, Игореш.

Судя по удаляющемуся ворчанию, они все же уходят, и способность разговаривать постепенно ко мне возвращается.