Ноги вязнут в асфальте словно в густом болоте, в груди снова печет, но резкий голос деда возвращает меня в трезвую реальность.

— Хреново выглядишь, Максим. Заболел что ли? Мог бы до дома дотерпеть, чтобы дочь мне мозги не выносила.

И, правда, отрезвляет.

— Не выспался просто, — пожимаю деду руку и иду к багажнику, чтобы погрузить сумку. — В самолете отосплюсь.

— Ты никак опять в бизнес-класс билет взял, мажор заморский? — несется ворчливое мне в спину.

— В него.

— В двадцать три и экономом можно летать.

Захлопнув багажник, я загружаюсь на переднее сидение и приветствую молчаливого водителя Михаила.

— Ника очень хотела тебя проводить, но у нее не получилось, — говорит с заднего дивана жена деда.

Все что я могу — это кивнуть и уставится в окно.

По мере того как гелендваген набирает скорость, пейзажи за окном меняются. Мелькают разноцветные фасады, деревья, лица прохожих, рыжие куртки рабочих, в сотый раз перекладывающих брусчатку. С каждой новой секундой картина ускользающей Москвы теряет краски и становится серой, даже не смотря на яркое солнце. Дальтонизм у меня развивается, не иначе.

— Ладно, Максим, — говорит дед в зале аэропорта, во второй раз за утро пожимая мне руку. — Приземлишься — позвони, а не как в прошлый раз.

— Позвоню, — киваю и по традиции его обнимаю. Хороший дед мужик.

— Люба, — поворачиваюсь к матери Ни-ки, — ваши пироги с мясом были супер. Спасибо за все. И извините меня, если я что-то не так сделал.

— Да ну брось, Максим, — дедовская жена по-доброму улыбается и трогает мое плечо. — Что ты мог сделать не так?

Я все сделал не так.

— Береги себя. И помни, что я, Игорь и Ника всегда рады видеть тебя.

— Запомню.

Хорошая у деда жена.

Одарив провожающий дуэт прощальной улыбкой, я поднимаю с пола сумку и иду к дверям досмотра. Упрямое желание обернуться зудит в груди и в шее, но я блокирую его напряжением плечевых мышц. Хватит надеяться.

Тетка на досмотре решает, что сканер не дает стопроцентной гарантии от угрозы терроризма и начинает по старинке меня щупать. Возможно, я ей понравился. Когда ее руки принимаются за мою задницу, от неожиданности теряю концентрацию, и голова машинально поворачивается в сторону выхода. От увиденного сердце меняется местами с легкими, и теперь стучит где-то в глотке, а дышать я и вовсе не могу. Бэмби стоит всего в пятнадцати метрах от меня, за стоп линией дверей предполетного досмотра. В той самой тельняшке, полоски которой я когда-то считал; растрепанная и красивая до треска в ширинке. Смотрит на меня и, обхватив руками плечи, отчаянно ревет.

— Можете проходить, молодой человек, — долетает откуда-то издалека.

Нет, не могу. В левой половине груди ноет, словно невидимый канат натянули до предела. Второй его конец — у Бэмби. Сделаю хоть шаг назад — сердце пробьет грудину и шмякнется на пол бесполезным пульсирующий куском мяса. И можно сколько угодно себя успокаивать, что как только я вернусь домой в Нью-Йорк, то подумаю и решу, как будет лучше. Что никуда Ни-ка не денется. Денется. Она же красивая как миллионы солнц, и таких глаз, как у нее, нет больше ни у кого на земле. Что, если по дороге из аэропорта ей встретится какой-нибудь суслик или автогонщик? Будет рядом с ней вместо меня, каждый день говорить ей то, что должен был сказать я. Водить в кино, лопать с ней пиццу и заниматься крышесносным сексом. Проживать жизнь, которую должен проживать я вместе с ней. Украдет мое счастье, которое я сам проебал.