Сам Тучин особенной откровенностью не страдал, но остальные трое пели как соловьи. Алешка сознался даже, что передал Маринке Горшечниковой пузырек со смертельным зельем, что потом убил ее ножом, – правда, упрямо твердил, что делал все это под гипнотическим внушением Тучина. Как оказалось именно он, подкупив двух кабатчиков, подливал в их водку (разумеется, не в ту, что пил сам) зелье, заставлявшее отравленных видеть всякие ужасы. Но и это, конечно, было следствием зловещего тучинского гипноза.

Иоланта не отставала. Она призналась и в том, что ежедневно то подливала зелье, то подсыпала в стакан вечернего молока пана Казимира, деликатно поименованного как «помещик Л.». Но и она объясняла все гипнотизмом Тучина, управлявшего ею, как куклой. Ее ночные завывания под окнами крестьянских изб, как легко догадаться, были вызваны тем же гипнотизмом.

(Правда, она уверяла, что искренне верила, что речь идет не о лекарстве, ухудшающем здоровье «помещика Л.», а наоборот, о некой панацее тучинского изобретения, как раз и призванной излечить неведомую хворь.)

Даже Мачей, поддавшись общей тенденции, изобразил подделку якобы старинного письма следствием тучинского гипнотизма. Правда, в отличие от первых двух, он защищался очень уж неуклюже и неумело. Короче говоря, все шишки по замыслу некоего неведомого режиссера (а таковой, полагал Ахиллес, за кулисами присутствовал), должны были посыпаться на Тучина – и на его заказчика, скромно поименованного пока что «купцом первой гильдии Д.». Означенный сейчас как раз отбивался от следствия с помощью сразу трех самых дорогих адвокатов Казани, заверявших с честными глазами, что их подзащитный, упаси Господи, никакого такого убийства не замышлял, всего-навсего хотел, чтобы нанятые им люди уговорили «помещика Л.» продать Красавино со всеми землями, на которых и собирался самым честным образом добывать серный колчедан, что законам Российской империи нисколечко не противоречит. И теперь он, образец честного ведения дел казанским купечеством, предельно возмущен и даже разъярен тем, что его посланцы, оказывается, использовали такие методы.

Добрым словом поминался становой пристав Кривошеев (фамилия приведена целиком), чьи ум и хватка во многом помогли раскрытию дела. Но самое для Ахиллеса печальное – это то, что «Следопыт» подробно и красочно расписал «очередную удачу всем нам известного самбарского Шерлока Холмса подпоручика С., и на сей раз сыгравшего главную роль в изобличении преступников». Писалось даже, что «самбарский Шерлок Холмс» безусловно заслуживает награды – пусть и не по военной линии, без мечей. Чем больше Ахиллес читал хвалы себе, тем страшнее представал в его воображении разъяренный подполковник Лаш (полковой командир еще не вернулся из корпуса).

Так оно и оказалось. Денщик подполковника явился за Ахиллесом часа примерно через четыре после того, как по городу широко распространился экстренный выпуск. Лаш был лют, как лев, терзающий на древнеримской арене христианского мученика. Хорошо еще, державшемуся довольно твердо Ахиллесу удалось отбить обвинение в нарушении офицерской чести – сам он честного слова офицера Лашу не давал, и, насколько ему известно, этого не делал и Тимошин, должно быть, по пьяному делу что-то перепутавший касательно причин отъезда Ахиллеса. Этим он Тимошина вовсе не предавал, тот сам сказал, провожая Ахиллеса в дорогу: