Увы, увы… Разговор с Тимошиным состоялся днем, а вечером поручик вывихнул ногу во время очередной алкогольной эскапады, пытаясь на спор с Бергером перепрыгнуть через положенные на земле в рядок четыре пустые пивные бочки. Так что Ванда оставалась в совершеннейшем неведении касаемо внезапного исчезновения Ахиллеса – он сам готов был головой биться об стену от такого невезения (будь он хоть капельку уверен, что это чему-то поможет и что-то исправит)…
Только и оставалось, что принести из кухни бутылку шустовского и самому, не беспокоя Артамошку, нарезать на пару блюдечек хорошие закуски (Митрофан Лукич исправно снабжал его яствами и питиями, а то и блюдами с кухни, не слушая никаких возражений. Ахиллес, впрочем, и не особенно протестовал: блюда домашней русской кухни были по-всякому предпочтительнее обедов и ужинов из офицерской столовой – трудившиеся там солдаты-повара, безусловно, уступали в мастерстве кухарке Митрофана Лукича, да и готовили не в пример проще).
Услышав знакомое царапанье в дверь, он позвал:
– Входи!
И, когда Артамошка вошел, сказал почти весело:
– Ну что, брат-арестант, оба мы с тобой оказались в одинаковом положении… Вот только как же мы с тобой обедать и ужинать будем? Если тебе на кухню теперь нельзя? Голодом они нас решили уморить, что ли?
– Никак нет, – сказал Артамошка. – До такого их зверство не простирается. Их благородие штабс-капитан сказали: обеды и ужины вам будет носить ефрейтор Полынин, что состоит при кухне… ну и мне мой скромный рацион заодно.
Вот тут уж Ахиллес поневоле улыбнулся:
– Артамон, ты в историю российской армии попадешь. Первый денщик, которому рацион носят с кухни, как офицеру…
– Не люблю я, ваше благородие, в истории попадать, – серьезно сказал Артамошка. – О каких бы речь ни шла…
– Ну, дело твое, – сказал Ахиллес. – Там, на кухне, бараний бок с гречневой кашей – от щедрот нашего хозяина. Откромсай себе половину, мне одному все равно не справиться, а время нынче жаркое, стухнуть может…
– Премного благодарен, ваше благородие. Там к вам Митрофан Лукич…
– Что ж ты сразу не сказал? Зови!
Митрофан Лукич ворвался бомбою. Он ликовал, сиял, лучился радостью. Едва за Артамошкой закрылась дверь, воздел руку и, сжав громадный кулак, торжествующе возгласил:
– Сладилось, Ахиллий Петрович! Вот он у меня где!
– Неужели Качурин? (В последнее время у Лукича попросту не было другой заботы, даже дела чуточку забросил.)
– Он, собачий сын! – Митрофан Лукич жадно уставился на бутылку, и Ахиллес тут же налил ему лафитник. – Попался, который кусался! – Он осушил лафитник до дна. – Фуух! Коли уж я на прынцып пойду – страшные дела творятся!
Он с намеком покосился на бутылку, Ахиллес налил ему вторую, не забыв и себя, спросил с любопытством:
– Нашли, значит, церковь?
– Нашел, – уже спокойнее кивнул купец. – Не я сам, правда, но отыскали. Коли прынцып, никаких денег не жалко. Двести рублей я распихал полиции, сотню занес в консисторию, да вдобавок пообещал полсотни тем, кто найдет. А нашел знаете кто? Яков Степанович Сидорчук, наш с вами добрый знакомый. Как-то он там рассчитал умственно, вот как вы, следы поискал там, где другие не догадались… И нашел. В Березаньке. Это сельцо такое, от города верстах в десяти. Село бедное, и причт