– Это просто замечательно, что ты пришла, – сказал он, не сводя с Ванды глаз. – Я дважды пытался послать тебе письмо, но оба раза срывалось (он не стал вдаваться в детали).

Ванда смотрела лукаво:

– Ну, коли уж я убедилась, что ты меня не разлюбил…

– Неужели были такие мысли?

– В общем, нет, но когда жених не является на свидание, всякие глупости в голову лезут…

– Пусть они больше не лезут, ладно?

– Я постараюсь, – серьезно пообещала Ванда. Выпила пол-лафитника и откусила шоколаду прямо от плитки.

Все было как той ночью: они болтали о всякой всячине, ели, выпивали – Ванда по глоточку, Ахиллес по пол-лафитника. И, как той ночью, вдруг воцарилось неловкое молчание. Потом Ванда гибко встала со старого стула, подошла к окнам и тщательно задернула на обоих ситцевые занавески. Повернулась к Ахиллесу с той улыбкой, от которой у него всегда холодело сердце, медленно расстегнула верхнюю пуговичку платья, вторую, третью…

– Ванда… – Голос у него сорвался. – Это безумие…

– Ну где же тут безумие? – произнесла она тоном умудренной жизненным опытом взрослой женщины. – Это не безумие, это любовь. Никто сюда не войдет, никто не знает, что я здесь, никто не примется меня искать. Отец уплыл по делам в Серпинск и вернется только поздно вечером, а мама… – она фыркнула, справившись с последней пуговицей. – А мама у меня изрядная идеалистка. Представляешь, она свято верит, что гимназистки последнего класса даже не знают, что такое поцелуй, не говоря о чем-то большем. А все эти… скандальчики с гимназистками как-то прошли мимо нее. Наконец, ты сам виноват. Разбудил во мне женщину, вот и изволь теперь расхлебывать… Иди сюда. Я люблю тебя…

…На узкой кровати Ахиллеса им было тесно, но они не обращали внимания на это неудобство. Лежали обнявшись, тесно прижавшись друг к другу, и это было прекрасно.

– У нас ведь все замечательно?

– Замечательнее некуда, – сказал он.

– Еще год и два месяца… – грустно сказала Ванда.

– Ты знаешь, а ведь этот срок можно сократить более чем наполовину…

– Правда? – спросила Ванда с надеждой.

– Чистейшая, – сказал Ахиллес. – Мне для этого достаточно лишь подать в отставку. Скажу по секрету, я не так уж и дорожу службой. Ты уехала бы со мной в Сибирь?

– А там не страшно жить? – с некоторой опаской спросила Ванда. – Я не раз слышала, что у вас там медведи по улицам ходят…

– А уж я сколько раз эту байку слышал и в Чугуеве, и здесь… – засмеялся Ахиллес. – Это все сказки, кохана. Самый страшный зверь, который у нас может бродить по улицам, – пьяный дворник. И то до первого городового. – Он мечтательно уставился в потолок. – У нас там – губернский город, не меньше Самбарска, но гораздо красивее. И наш Енисей не уˆже вашей Волги. А вокруг города – красивейшие пейзажи, невысокие горы, по-нашему – сопки, покрытые сосновыми лесами…

– У тебя прямо-таки поэтический восторг в голосе звучит, – сказала Ванда без тени насмешки.

– Это – родина, – сказал Ахиллес. – А я там больше двух лет не был. Я бы тебе показал столько интересного и красивого… У тебя был бы дом лишь немногим меньше вашего. Кстати, у нас там и костел есть – поляков в городе хватает. Один из них лет тридцать назад оказал моим землякам неоценимую услугу – открыл первый в губернии пивной завод. Что ты смеешься? До этого пиво приходилось возить за тридевять земель… Так поехала бы?