– Расскажите, – попросил Ахиллес. – Я в церковных обрядах не силен, хотя и говею[128] иногда, и к исповеди хожу… иногда. Но что касается венчания – темный лес. Кое-что, правда, слышал уже от вас, да ведь наверняка не все.
– Значит, так… Денег не жалели, попу дали «катеньку», отцу дьякону – полсотни. Остальным поменьше, по десятке, а меньше всех пономарю – трешницу. Подозреваю, оттого, что пьян был, как во все дни, обрядность портил… Яков Степаныч про него мно-о-ого у односельчан разузнал. Да вот пономарь этот сам к нему пришел и, должно быть, от обиды, что денежкой обошли, все подробно изложил. Оглашения[129] не было, хоть попище и врал Якову Степановичу, что было. Это, правда, нарушение, но по нынешним временам на него и в консистории смотрят сквозь пальцы, лень им за такими блохами гоняться, коли вдобавок и прибыли никакой. Все остальное – чин чином, честь честью. Нашли двух шаферов[130], вполне трезвых и приличного вида – сельский учитель и кто-то из зажиточных по тамошним меркам мужиков. Их тоже денежкой не обошли. Малышей, мальчика и девочку, коим положено сопровождать жениха с невестой с венчальными иконами, тоже нашли – из тех, что почище и попригляднее. И свидетелей. Ну а дальше как полагается: поп чашу благословил, испить из нее дал, руки соединив на епитрахили, трижды вокруг аналоя обвел, под пенье «Исайе, ликуй!». Одним словом, все по правилам, не придерешься, если не знаешь, к чему придираться. А Яков Степаныч знал – это я его заранее настропалил… Что такое обыск церковный, знаете?
– Честно говоря, представления не имею, – пожал плечами Ахиллес.
– А это такая книга шнурованная. Туда перед венчанием все заносится: сведения о звании, состоянии, вероисповедании, месте жительства, возрасте, явке к исповеди и причастию, душевном здоровье, прежних браках, если были таковые, согласие венчающихся и… – Он поднял палец, глаза хитро заблестели. – И еще переписывается содержание тех бумаг, про которые мы с вами тогда говорили: отсутствие родства и свойства, согласие родителей… Все там было. Все, – он сделал значительную паузу. – Ловите мою мысль, Ахиллий Петрович? Всё было…
– Подождите, подождите… – сказал Ахиллес. – Как мы тогда говорили? И свидетельства от доктора о душевном здоровье, и бумаги насчет отсутствия родства и свойства они могли получить совершенно открыто, ни у кого не вызывая подозрений. Но разрешение-то родителей откуда, если Истомин в Париже?
– Истомин в Париже, а разрешение родителя, то бишь его, – в книге! Значит, Качурин фальшивое подсунул, черт немаканый. А это уже не отсутствие оглашения, тут в сто раз посерьезнее. Полные основания для признания венчания незаконным. Ну, поп с причтом – каковой весь до единого согласно правилам в книге расписался вкупе со свидетелями, в случае чего отбрешется: откуда им в такой глуши руку Истомина знать? Откуда им знать, что он сейчас в Париже? Они, поди, и не знают, где Париж такой. А вот Качурину, который родительское согласие предъявлял, стократ хуже придется. Откуда бумагу взял? Почему не истоминской рукой писана? И прямая дорога ему под суд, а Вареньке, отныне вновь невинной голубице, – в родительский дом. – Он чуточку помрачнел. – Лишь бы она, как мы тогда говорили, отца вокруг пальца не обвела, они ведь и в столь юном возрасте уже – лисы лисами. Ну да авось не пройдет у нее… Главное, улика у нас есть, железная и неопровержимая. В таком деле и сто присяжных поверенных не спасут, Святейший Синод шутить не любит… – Он грузно поднялся. – Вон как все у нас хорошо складывается, не зря старались. Пойду я, Ахиллий Петрович, еще к одному консисторскому схожу. Златолюбив, как все они, но и голова золотая, такому и платить не жалко, чтобы помог отлакировать, чтоб без сучка без задоринки. – Он приостановился. – Да, а у вас-то как дела, Ахиллий Петрович? Не зря к поляку съездили?