Всё то время – это время таких контрастов. Сотни тысяч беженцев из разных уголков Советского Союза, освобождаются санатории и пансионаты вокруг Москвы, в Московской области, в соседних областях. Туда заселяются беженцы, беженцы, беженцы… Проходит каких-то восемь месяцев, и в этих санаториях и пансионатах – ряды дорогих иномарок и требование не только статуса беженцев, но и всех сопутствующих льгот.

Ребята, с которыми мы создавали миротворческие силы, а перед этим проводили большую, многомесячную разведку в Южной Осетии, – это замечательные люди, с некоторыми я долго ещё поддерживал отношения, с кем-то сохранил и до сих пор. С теми, кто был тогда со мной из «Альфы», из «Вымпела».

Мы вынуждены были, пока ещё не создали и не ввели миротворческие силы в 1992 году в Южную Осетию, каждую ночь проводить в разных местах. Нам предложили: «Давайте сегодня переночуйте здесь, хозяина давно нет», и я впервые увидел просто огромный дом, в моей жизни в Советском Союзе таких не было, я впервые увидел сад, впервые увидел бассейн в саду. И, когда один из молодых ребят пошёл к абрикосовым деревьям, ему буквально заорали все: «Куда?! Стой! Там заминировано всё! Растяжки!»

Мы переночевали в этом доме. Уходя, у соседа-старика, который налил нам чачи и рассказал легенду, как в Древней Осетии уходившие в горы мужчины-чабаны выпивали эту чачу и весь день на ней держались без еды, я спросил: «А чей это дом?» И он мне сказал, что это дом прокурора республики.

С нами были разные люди из разных структур – из временной власти, самоназначенной, официальной, неофициальной. Но общую мысль высказал один из ребят-десантников, даже не рыжий – апельсиновый: «Ни хера себе!» И добавил: «Жаль, у нас на Вологодчине такие абрикосы не растут, – выкопал бы себе дерево, увёз с собой. Этот-то ведь сюда уже никогда не вернётся».

Мы наслышаны были в советское время, что кавказские мужчины слово держат. В Цхинвале после введения миротворческих сил я общался с властями, и это опять был контраст. Для меня было удивительно, хотя уже был 1992 год, Приднестровье, дальше была Абхазия в 1993-м, – так вот, удивительно, как они легко обещали: «Видишь этот дом? Твой дом. За всё, что ты для нас сделал. Видишь эта улица? Твоего имени улица, имей в виду! Всё успокоится когда – будет большой надпись, твой имени».

Гораздо позже, уже после событий 2008 года, я с иронией напоминал отдельным абхазским друзьям про «нашу улицу». Причём нам ведь не уточняли, чьего персонального имени она будет, просто говорили: «Вашего имени». Спрашивал, кому принадлежит этот дом, который был дачей Сталина, Молотова, Берии. И в ответ слышал фамилии, которые никакого отношения ни к 1992, ни к 1993, ни к 1998-му не имели. Но они оказались в нужное время в нужном месте.

В то время для меня это было удивительно. Мне эти люди казались довольно искренними. Но постепенно они отходили в сторону и становились теми, кем они были на самом деле.

После распада Союза шло большое строительство структуры Российской Федерации. Республики, нарезанные по революционным лекалам, начинали приобретать границы по национальному признаку. Одной из них была Чечено-Ингушская, которая разделилась на Чеченскую и Ингушскую в 1992 году.