– Не больно, – опять помотала Таня головой. Закрыла лицо руками.

– Ну елки-палки, – прогудела Иванова. Ее пихнула Кокорина.

Разбойничий свист прорезал осенний воздух. Все обернулись. Соколова вынула изо рта два пальца:

– Кончен бал. Полезайте в машину.

Тем же вечером поезд выехал на фронт.

– Сара, не души меня, – проскрипел Шурка. Руки потно отлепились от его шеи, поерзали, ослабив хватку. Шурка брыкнул задом. Перехватил ее потуже под коленями. Сара казалась тяжелой, как бегемот.

Елена Петровна тоже устала. Ноги и руки ее были исцарапаны, на лице – красные волдыри.

– Надо только вспомнить… – бормотала. – Ну, сейчас я вспомню, как оно называется… Сорвешь, разотрешь в руке, смажешь им, и всех комаров отпугивает… Как же называется оно… Растение это… Вот-вот вспомню! – все грозила она. Но вспомнить никак не могла.

Сначала Елена Петровна перестала негодовать: «Какое еще дерево? Мы в лесу, тут кругом – деревья. Одни деревья!»

Потом спрашивать: «А дорогу к этому дереву ты знаешь? Как это – не знаешь? В каком смысле – раз идем, значит, придем? Ты хоть как оно выглядит знаешь? Как – нет? Что это за дерево? Сосна? Ель? Дуб? Осина? Береза?»

Потом и бормотать перестала.

Теперь она уже только обмахивалась на ходу веткой, как корова хвостом. Молча.

Всем троим хотелось есть.

– Сара, не души меня, – опять прошипел Шурка.

Потом заныли ноги.

«Топай, топай».

Шурка остановился. Ручей шепотком прокладывал себе дорогу среди отороченных мхом и усыпанных маслянистыми лютиками бережков.

– Привал.

Присел, спустил Сару с закорок. Та съехала, встала ногами в мох. Шурка разогнул усталую спину, расправил ноющие плечи.

Все трое долго и жадно пили холодную воду. Зубы от нее ломило. Живот у Шурки стал твердым.

Елена Петровна утерла губы и тут же плюхнулась задом, привалилась спиной к стволу. Закрыла глаза.

– Не волнуйтесь. Мы сразу поймем, что это оно. Дерево. Когда его увидим, – попробовал подбодрить ее Шурка.

Но и волноваться она перестала тоже. Только бросила на него тупой взгляд, не долетевший и до середины, и принялась скрести и чесать ноги там, где сквозь чулки искусали комары. Сара уже играла в траве: хлопала по ней руками ковшиком. «Кузнечика ловит. Или жука… А жуков вообще едят?» – тут же подсказал желудок. Шурку разобрало раздражение. «Конечно, доехала верхом, как барыня». Ему самому хотелось только лечь, вытянуть ноги и уснуть.

Он поднял голову. Небо было низкое, серое.

Шурка передернул плечами. «Еще только дождя не хватало». Представил себе этот лес – ночью. А их самих – промокшими насквозь.

– Надо поискать еду, – нарочно громко сказал он.

Тишина.

– А потом место, где переночуем.

Но Елена Петровна не открыла глаза, а Сара рванулась, прихлопнула ладонями лютики над невидимым насекомым: занята. Шурка буркнул:

– Ладно.

Ноги взвыли, но Шурка заставил их сложиться, упереться ступнями в землю, распрямиться, снова поднять тело. Поковылять от ручья.

И был вознагражден.

Кустики были полны. Как будто кто-то набирал полную малярную кисть и махал наотмашь: крупные круглые брызги покрывали всё. Повезло. Шурка сглотнул. Не красные, – от кислой горечи брусники у него уже была оскомина. Сизые! Шурка присел. «Надо их позвать», – вяло подумал. Не успел. Черника была сладкая. Шурка работал обеими руками сразу, как узбекская хлопкороб-ударница Мамлакат, про которую давным-давно писала газета «Правда». Протягивал, рвал, совал, протягивал, рвал, совал. Ягоды поднимались в рот, как по конвейеру. Лопались, пачкали пальцы, губы, язык. Стало лучше.