Таня сама себе не верила. Сердце билось гулко.

– Ночь коротка-а-а-а-а, – вдруг затянула могучим басом Иванова, в песне угадывался трехмерный шаг вальса. – Спят об…

– …лака-а-а-а-а, – подхватила Демина.

– И лежит у меня на ладо-о-о-они, – подхватили все.

Все, кроме Тани.

– Незнакомая ваша рука-а-а-а-а.

– Ты что, от радости слова забыла?

Таня помотала головой. Она никогда не слышала эту песню. «Новая, наверное, – мрачно подумала. – Вышла, должно быть, пока я кошкой бегала».

Шелехова хитро глянула на нее, ткнула локтем:

– Подтягивай, кудрявая, – и стала нарочно широко открывать рот. – По-о-о-осле трево-о-о-ог…

Все закивали с улыбками, приглашая Таню присоединиться:

– …спи-и-ит городо-о-о-о-ок.

– У меня слуха нет, – отрезала Таня.

Те выводили вместе:

– Я услышал мелодию вальса. И сюда заглянул на часок.

– Бом-бом-бом, – изобразила инструмент Иванова.

Мимо тянулись горелые каменные развалины. Серые, в черных подпалинах. Они напоминали челюсть давно умершего великана. Скрюченные колючки когда-то были деревьями, кустами. Но и это не испортило настроения:

– Хоть я с вами совсем не знаком! – звенели голоса.

Из кабины ответило: бум-бум-бум. Кто-то бухал кулаком в железную крышу.

– Соколова подтягивает, – весело догадалась Колонок. – Проняло!

Все обрадовались, запели еще громче:

– И далёко отсюда мой дом…

– Я как будто бы сно-о-о-ова…

– Возле дома родно-о-о-ого…

Бум! Бум! Бум! – грохотало из кабины. Все пели, раскачиваясь в ритме вальса наперекор дорожной тряске:

– В этом зале пустом…

– Мы танцуем вдвоем…

Распахнулась дверца. Хор развалился, как будто съехал с горки один голос за другим:

– Так скажите хоть слово-о-о-о…

– Вы что, не слышите? – возмутилась Соколова. – Стучу вам, стучу. Устроили кошачий концерт.

Одиноко дотянула Иванова:

– Сам не знаю о чё-о-о-о-ом.

Соколова вперила в нее суровый взгляд. Обвела им остальных:

– Приехали.

«Этого не может быть», – подумала Таня, вставая. Но видела спускающиеся террасы. Видела море вдали. Серой плоскости земли соответствовала серая плоскость неба.

Обе были пустынны. Необитаемы. Ни мальчиков с рыбьими хвостами, ни бородатых стариков с плавниками, ни Нептуна с трезубцем, ни Самсона с золотым львом.

Соколова отодвинула щеколды, удерживающие задний борт кузова, откинула его. Девочки одна за другой стали спрыгивать.

Иванова стояла в кузове во весь рост. Огляделась сверху:

– Ну и где тут золотые статуи? Фонтаны?

Обгорелые серые зубья были Петергофом.

Танин взгляд долетел до самого моря. Облетел серый опаленный пейзаж, усеянный разбитыми камнями и черными колючками. Вернулся.

«Все верно, – думала Таня. – Все верно».

Она стояла на краю огромной рытвины. А парка не было.

Того парка, с фонтанами, с игрушечными дворцами, с золотыми статуями под хрустальными плетями воды, с кудрявыми каменными головами, с каменными попами, коленками, плечами, которые прорезают трепетную солнечную зелень и сверкают, будто не мраморные, а сахарные… С мамой, с папой, с Шуркой, с Бобкой… С ней самой… Этого парка больше нет.

«Всё верно».

Таня опустила глаза. Блеснуло что-то голубое. Она подняла. Оттерла грязь. Фарфоровый осколок показал голубую ногу в голубом башмаке на голубом каблуке. И больше ничего.