Нет больше мамы, папы, Шурки, Бобки. «Меня самой – больше нет». Были только воспоминания, но Таня чувствовала, что и они утекали: им не за что было зацепиться среди обгорелых развалин, осколков, обломков. Утекали и тут же рассеивались в мокреньком воздухе.

Ее охватила не печаль. Чувство было прозрачным, холодным и твердым. Привычным. Таня знала, как с ним жить.

Не печаль. Одиночество.

Не было и слез. Когда она вообще плакала последний раз? Слез не бывает там, где лед.

– Насвистела ты нам все, Вайсблюм, – весело хлопнула ее по спине Кокорина. – Про золото-брильянты. А мы и уши развесили.

– Да, напутала я что-то, – пробормотала Таня, размахнулась, зашвырнула фарфоровый уголок подальше. Повернулась, зашагала прочь. Кокорина заглянула ей в лицо. Переглянулась с остальными. Больше ничего не сказала.

Мешки закинули в кузов. Соколова ушла курить с начальником тыловой службы.

Таня пошла к грузовику. Хотелось скорее уехать. Не видеть.

Ее обогнала Демина:

– Вайсблюм, ты чего? Мы ж не обиделись. Не обиделись, девочки?

– Машка, – дернула ее за хлястик Кокорина. Сделала большие глаза.

– Зря только кудри навивали.

– Вот тебе и танцы, – перекрыла всех басом Иванова. – Ни парка, ни парней.

– Лучше б в кино отпросились.

– А не зря! – выскочила перед ними Кокорина. – Есть парк. Значит, есть и танцы. Верно, Вайсблюм?

Таня ответила угрюмым взглядом мимо нее.

– А ты-то что веселая такая? – поинтересовалась Колонок.

– А я все заранее знаю!

Кокорина сорвала с головы пилотку, запихала в карман.

– Судьба мне такая! Кудрявый жених.

Схватила высокую плечистую Иванову: одной рукой за талию, другой – за отведенную грязную руку. Закружила:

– Ночь ко-ротка-а-а-а!

– Давай, Вайсблюм! – кивнула в повороте Иванова.

– Мне это не интересно, – отрезала Таня.

– А мой жених будет брюнет с усиками, – шагнула вперед Колонок.

– Спят об-ла-ка-а-а-а-а, – схватились, тут же наступили друг другу на ноги, наладили шаг Демина и Колонок.

– Шатен, и на гармони будет играть, – пробасила Иванова.

Толстенькой Шелеховой не хватило пары. Она робко топталась.

– Вайсблюм, это не по-товарищески! – обернулась на них, захохотала Колонок.

Шелехова и Таня исполнили балет взаимной неловкости: рука туда, не туда, на талию, не на талию, на плечо, не на плечо. Наконец, приладились. Схватили друг друга. Отдавили ноги. Потом еще раз. Таня танцевала впервые. Первый раз она обнимала кого-то в танце. Мимо ехали, вращались серые обгорелые руины, черные занозы деревьев. Хрустела под сапогами каменная крошка.

– Вайсблюм, ты это… подтягивай, – толстенькая Шелехова запыхалась, пела ей в лицо.

– И лежит у меня на ладо-о-о-они…

– О-о-о-о-о, – мычала, не разжимая губ Таня.

– А у Вайсблюм будет рыжий!

– Рыжий-рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой.

– Незнакомая ваша рука-а-а-а.

– А-а-а-а-а, – мычала Таня.

– После трево-о-о-о-ог…

– Спит горо…

Вальс остановился, как завалившаяся на бок юла.

– Ногу отдавила? – отступила, заглянула Тане в лицо.

– Больно? – обступили ее.

Таня помотала головой:

– Ерунда, – Таня шмыгнула носом. – Нет.

А слезы уже лились. Они вытекали без всяких усилий. Шелехова шагнула, обняла. Демина принялась гладить Таню по волосам.