– То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя.

Сара сидела на углу кровати. Смотрела на Бобку. В другом углу сидела кукла. Большой новый целлулоидный пупс. Таращил пластмассовые глаза. Сара старалась до него не дотрагиваться.

Бобка вставил палец между страниц, закрыл книжку. Закатил глаза к потолку:

– Буря мглою небо крутит.

Подглядел, исправился:

– …кроет.

Опять возвел глаза, точно на потолке была написана подсказка:

– Вихри снежные шутя. Черт.

Посмотрел в книжку.

– Так и знал. Сами пишут непонятно, а ты мучайся.

Выучить стихотворение Пушкина задали сегодня. Завтра – будут спрашивать. «Всех. Каждого. По алфавиту», – пригрозила учительница.

Бобка опять принялся читать в книжке, колотя носком по ножке стола. Точно вколачивал стихи себе в голову:

– Буря – мглою! Небо – кроет! Вихри снеж! Ные шутя!

Через несколько мгновений уже весело пел, поглядывая на строчки. Смотрела на него Сара. Таращилась кукла.

– Буря мгло! Ю не! Бо кроет! – радостно орал он.

А потом вдруг понял, что делать это ему уже не надо.

Бобка захлопнул книжку. Больше не надо! Он швырнул книжку о стену.

Она ударилась, плоско упала на кровать, не просыпав ни буковки.

И Бобка захохотал.

Дядя Яша стоял в темном коридоре, слушал, как поет Бобка. Потом залп хохота. Закрыл глаза. «Вот и получили свидетельство о смерти. Документ с печатью». Один поет и ржет. Другой – шляется неизвестно где. Вот и всё, чего он этим добился? А что дальше? Дальше – только хуже. Когда они все утратили эту естественную связь, когда горе – это слезы, а любовь – это доброта? Все четверо. Исковерканные, изломанные, каждый на свой лад.

«Я не справляюсь. Я думал, что я – лучше, – терзал себя дядя Яша. – Я не смог».

Дядя Яша снял трубку. Расправил в пальцах бумажку, полученную в справочной. Набрал номер.

Долго не отвечали.

Потом в трубке стукнуло, рявкнуло:

– Детприёмник!

И было в этом голосе, в самом слове, куцем, уродливом – сразу всё: серые казенные одеяла, серые миски, клацающие ложки, клацающие пасти, серая форма, серенькие слепые души. У дяди Яши приподнялись на голове волосы.

– Говорите! – стукнуло, как дубинкой.

Дядя Яша повесил трубку.

Он прислонился лбом к стене. За стеной была уже другая квартира и оттуда слышалось отдаленное: «Я са-а-а-а-ам… Не-е-е-ет… Я саа-а-а-ам…».

Дядя Яша закрыл глаза.

– Яша. Яша, – шепнуло из темноты. – Ты только это… Не пугайся.

Дядя Яша испуганно открыл глаза.

– Иван Валентинович, – позвал Шурка. Со стены над диваном глядели женщины с пушистыми волосами и мужчины в лакированных усиках – фотографии были приклеены веером. В середине его был засохший венок из голых веток, обвитых лентой. На изгибах можно было прочесть золотое «к …летию ….ской… деятель…». Венок когда-то был лавровый. Листки его Иван Валентинович оборвал во время блокады: с ними суп из клейстера получался вкуснее.

– Я вас? – крутанулся Иван Валентинович со своей обычной присказкой. Мол, слушаю. В одной руке конец полотенца. Другим концом Иван Валентинович держал кофейник. Что заваривал он на самом деле, неизвестно: обычные ленинградцы кофе давно уже не видели. Но привычка пить кофе у Ивана Валентиновича была сильнее обстоятельств.