Сперва Шурка бросался: «Я помогу!» Но Людочка в ответ глядела злобно. Только потом Шурка понял, как надо. И дружба наладилась.

Душистая пыль долетела до него. Почему-то продрал озноб. Сообразил: от официантки пахло так же. Когда обедал с Майором.

– Вкусно пахнет, – заметил он. – Это «Красная Москва»?

Людочка засмеялась. Подмигнула в зеркало. Оно показывало тощую шею, руки-грабли соседа. «Какие они страшненькие в этом возрасте, – подумала Людочка. – Ну вырастет еще. Будет нравиться девчонкам». И с грустью: «А мои-то парни – где? А я встречу еще! Вот всем назло!»

– Иди-ка сюда, раз зашел. Очень кстати.

Шурка приблизился к алтарю Людочкиной красоты. Флакончик целиком утонул в ее ладони. Людочка несколько раз его встряхнула. Поставила. Флакончик был наполовину заполнен алым лаком.

– Накрась-ка.

– Я? – отшатнулся Шурка. Он почувствовал, что уши у него стали ровно такого же цвета, как этот лак.

– Нет, Пушкин, – не совсем шутливым тоном перебила Людочка. «Противно же вот так просить каждый раз», – понял Шурка. Поспешно скрутил флакончику блестящую головку, выпустил пронзительный запах. Людочка распластала пятерню на столике.

Шурка ухватил кисточку. Остро пах лак. Оба глядели во все глаза. Оба затаили дыхание. Людочка прислушивалась внутри себя к сложной смеси тоски, волнения и – все-таки – радости: «Каждый ноготь – как вишня», – залюбовалась она. «Не испортить бы», – думал Шурка, водя мягкой кисточкой.

…Так старался, что совсем забыл спросить: что такое судьба, на ее взгляд?

– Яша, прости ради бога… Ты только не пугайся.

Тетя Даша нашарила выключатель.

– Ну говорите уже. А то я поседеть успел от испуга, – попробовал улыбнуться дядя Яша. Вышло кисло. Предположил: – Опять мои?

От тусклой лампочки в глазах у соседки отражались две желтые искры.

– Ты уж меня сто раз извини… Вот. Мне и фартука не то чтобы жалко. Просто я ж… Я же ему ничего такого не сделала.

Тетя Даша распялила на пальцах какие-то лоскуты:

– Бобка ваш его как-то… некоторым образом… я даже не знаю, как сказать…

– Что это?

– …порезал мой фартук.

– Откуда вы знаете, что это именно Бобка? – все-таки ухватился дядя Яша за соломинку. Понял. Отбросил. – Как – порезал?

Фартук в этих обрезках было не узнать. Дяде Яше стало жутко. Он вспомнил Бобкину странную улыбочку там, в конторе. У всех горе, тревога, тоска. А у Бобки – улыбочка. Вспомнил «бурю мглою», залп хохота.

– Ножницами. Видимо. Сказал, что одолжил – и вот… Может, он на меня за что-то обиделся? Вот и нашкодил. А за что? Я же ему не сделала ничего. Может, я его обидела, а сама не заметила?

Дядя Яша обмер: «А потом он обидится больше, и что? Ткнет ножницами саму Дашу?» – в желудке застыл ледяной ком.

Дядя Яша взял из ее рук тряпки:

– Не знаю, как и просить прощения, Даша. Вы позвольте… Я придумаю… Возмещу. Конечно. Возмещу.

– Да вы его не ругайте сильно. Я ж не обиделась. Мне просто фартук жалко. Не жалко. Просто у меня другого-то нет. А так я не обиделась. Знать бы только, за что он на меня обиду затаил. А то мало ли чего… Я с полным сочувствием… Без матери ребенок. Я ж понимаю тоже. Не надо мне возмещать, я ж так…