– Узнаешь – тогда и проверишь: вру я сейчас или нет.

Шурка шарахнул стулом, задвигая.

– Спасибо. Не интересно. Приятного аппетита!

Сдернул со стола свою кепку.

– …только не поздно ли будет?

Шурка даже оборачиваться не стал. Все ведь ясно. Куда ясней.

У двери Шурка невольно замедлил шаг. Генерал поодаль уже расправился с котлетами: вставал, нахлобучивал фуражку. Глаза у него были тусклые, пуговицы на мундире и то блестели ярче. Долгие-долгие годы жизни: через мутное равнодушное стекло, морось, бесчувствие. Пуговки смотрели на Шурку. Они ничего не видели. Шурка бросился вон.

– А десерт? – напрасно крикнула вслед официантка.

Есть хотелось невыносимо.

– Добровольцем, значит?

Теперь Таня уже сомневалась, что идея была такая уж блестящая. Женщина за столом на нее совсем не смотрела – водила носом по своим бумажкам. А потом посмотрела – угрюмо:

– Тебе лет-то сколько?

«Вредная старая карга». Тощая, носатая, с большой костяной головой и тощей гривкой-мочалкой – похожая на игрушечную лошадь-палку.

– Девятнадцать, – щедро соврала Таня.

Женщина нахмурилась. Таня испугалась: может, надо было врать, что восемнадцать?

– Девятнадцать, – повторила женщина недоверчиво. – Мелковата – для девятнадцати-то.

– Да вот еды что-то не хватило, а то бы выросла, – нашлась Таня. Лоб у женщины разгладился, она снова опустила глаза – но теперь уже смущенно.

– Это верно. Извини.

Теперь она уже не казалась Тане угрюмой – просто усталой.

Вынула бланк. Макнула в чернильницу ручку. Тон ее был уже почти дружелюбный:

– Ну давай.

– Что?

– Документы твои.

– Какие?

– Ну паспорт? Метрика? Студбилет? Карточки?

«Дурой притвориться», – пронеслось в голове. Таня постаралась говорить спокойно:

– А что – надо было документы с собой взять? Я не знала…

– Ну ты даешь, – покачала головой женщина, но сочувственно. – Эх, ты. Детский сад. Добровольцем записываться пришла, а документы не взяла. С мамой сиди лучше.

Таню объял ужас. Может, не такая уж и блестящая, но это была ее последняя идея: кроме военкомата, кроме надежды, что записав в армию, ее сразу отправят в теплую казарму, дадут одежду, накормят, ничего у Тани не было. Ни документов, ни идей получше. Женщина по-своему прочла ее лицо.

– Извини, – опять пробормотала она. – Моя тоже… померла. В самую первую зиму.

– Извините, – посочувствовала Таня, подумала: женщина сама уже старая, а вот ведь – и ей плохо «без мамы».

Та покачала головой:

– …Что война проклятущая делает… В девятнадцать на танцы надо бегать, а не на фронт. Мне ведь самой… Мне самой – двадцать два…

Выдвинула ящик стола.

– На вот.

Изумление все еще стояло у Тани на лице: как двадцать два?! Этой старухе?

Женщина заметила взгляд, но поняла иначе:

– А, – взвесила плитку в руке она. – Да. Настоящий. Английский шоколад. Помощь союзников. Угощайся.

– Спасибо…

«…Не надо», – хотела сказать Таня. «Да!!» – завизжал желудок. Таня взяла шоколадку.

Девушка улыбнулась:

– Ладно. Выше нос. Расколотим фрицев, парни наши вернутся – еще потанцуем! Ты приходи завтра. Только документы не забудь.

Шоколадка растаяла во рту мгновенно. Вкус какао жирно обволакивал язык, зубы, десны. А потом стал таким далеким, будто Таня не ела шоколад никогда в жизни.