– Разве как дипломированный психолог Оливер не должен был рассмотреть меня, как это сделали вы? – вопрос, как говорится, не в бровь, а в глаз. Ее и саму раздирало любопытство. Про гортензии он угадал…

– Ты и это знаешь, – прищурившись, ухмыльнулся Уолтер. – Кому-то рассказывала об Оливере? – поинтересовался с деланной небрежностью.

– Нет, – отрицательно дернула головой Руби, ощущая неприятное покалывание в области затылка. Обычно это служило сигналом нависшей опасности, но что по большому счету мог ей сделать доктор Хадсон? Запереть в психушке? Так она там была, и ничего, выжила. – Оливер тоже ничего обо мне не знает. Я изобретательна, если хочу что-то скрыть от окружающих.

– Знаю, милая, – он ласково улыбнулся, что вызвало у девушки новый приступ жжения под браслетом. – Что будем делать?

– Я могла бы называть вас папочкой, – Руби насмешливо улыбнулась. Мстительное удовлетворение от происходящего портило бесстрастное лицо Хадсона, а ей бы хотелось, чтобы он рвал и метал, сыпал угрозами и оскорблениями. Вот тогда они были бы на равных. А сейчас мозгоправ по-прежнему контролировал ситуацию. – Вы, наверное, очень гордитесь сыном. Пошел по вашим стопам… – она не могла уже отступить и намеренно продолжала дразнить зверя, не осознавая, в какую жуткую вступает игру. – Красивый, умный…

– Ты получишь заключение, и я подготовлю все необходимые документы о снятии с тебя ограничений и установленных ранее диагнозов, – обрывая на полуслове, быстро проговорил Хадсон. – Но с одним условием.

– Никаких сеансов даже в рекомендательных целях, – качнула головой Руби.

– Нет, это другое. Личное, – негромко отозвался доктор.

– Я не волшебница и поднять давно атрофированное не могу, – девушка красноречиво скользнула взглядом вниз, до уровня паха восседавшего в кресле Уолтера, точнее до того места, где начинался стол. И снова на лице невозмутимого психиатра не отразилось ни одной живой эмоции. – К тому же срок моего предложения истек и обстоятельства поменялись не в вашу пользу.

– Моя мать много лет прикована к постели, Руби, – никак не отреагировав на оскорбительные слова пациентки, доктор неожиданно перешел на откровенный, почти дружеский тон. – Она перенесла три инсульта и полностью парализована. Однако ее мозг жив. Представляешь, какое это мучение – день за днем смотреть в одну точку, в полной тишине, не в силах самостоятельно есть, пить, испражняться?

– Ужасно, – обескураженная переменой в поведении психиатра, кивнула Руби. Почему-то ей казалось, что в его голосе нет ни толики сочувствия или переживания, а скорее, смакование страданий матери.

– Я родился в обеспеченной, образованной семье, занимающей высокий социальный уровень. Мои родители увлекались разного рода духовными практиками, саморазвитием и благотворительностью, много путешествовали, собирали в своем доме влиятельных и известных людей с разных концов света. Я рассказываю об этом, чтобы ты понимала, насколько удручающе моя мать чувствует себя сейчас, – Уолтер тяжело и скорбно вздохнул.

– Ужасно, – повторила Руби, хотя по большому счету она, как и Хадсон, не испытывала в данную минуту ни малейшего сочувствия.