Мы сели в машину у входа в «Черчилль» и поехали в направлении Вашингтон-Хайтс. Там в одном из переулков все произошло столь же просто, как и с Дайксом. Я сказал, что лобовое стекло запотело изнутри, и полез в задний карман вроде за носовым платком, а на самом деле взял в руку гаечный ключ и ударил ее по голове. Она не издала ни звука. Я попытался посадить ее, но не сумел и потому перетащил назад и положил на пол. По дороге к Ван-Кортланд-парку я несколько раз останавливался, чтобы посмотреть на нее. Один раз она, по-моему, зашевелилась, и мне пришлось нанести ей еще один удар.
В парке я въехал на глухую, безлюдную аллею, но, поскольку было только десять вечера и могло получиться так, что в самую ответственную минуту даже сейчас, в феврале, на ней появится какая-нибудь машина, я выбрался из парка и еще два часа ездил по городу, а потом снова вернулся в парк на эту глухую аллею. Риск был сведен к минимуму, и, кроме того, так или иначе я должен был на него пойти. Я вытащил ее из машины, положил на землю ближе к обочине и переехал ее машиной. И сейчас же умчался оттуда. Только через несколько миль я остановился у фонаря и посмотрел, не осталось ли на машине каких-либо пятен крови или еще чего-нибудь, но переезжал я ее медленно и осторожно, а потому машина оказалась совершенно чистой.
Я отложил письмо, посмотрел на часы и увидел, что уже 9:35. В Пеории, штат Иллинойс, было 8:35, и Джон Р. Уэллман, судя по распорядку дня, который он мне дал, был у себя на работе. Я снял телефонную трубку, заказал его номер и вскоре заговорил с ним:
– Мистер Уэллман? Арчи Гудвин. Я обещал позвонить, как только что-нибудь прояснится. Корриган, старший партнер из той юридической конторы, найден мертвым вчера вечером на полу собственной квартиры с дыркой в голове и рядом с пистолетом. Я…
– Он что, застрелился?
– Не знаю. Я лично думаю, что да. Я бы сказал, картина проясняется, но решаю не я, а мистер Вулф. Я звоню вам только потому, что обещал. Исходя из обстановки на данную минуту, больше мне сказать вам нечего. Мистер Вулф занят у себя наверху.
– Спасибо, мистер Гудвин. Большое вам спасибо. Я еду в Чикаго, а оттуда лечу к вам. Как приеду в Нью-Йорк, сразу вам позвоню.
– Прекрасно, – ответил я, повесил трубку и опять взялся за чтение.
В живых оставался только один человек, знавший содержание рукописи, – Рейчел Абрамс, которая ее перепечатывала. Логика подсказывала мне, как следует поступить.
Еще три месяца назад я ни разумом, ни сердцем не мог заподозрить в себе потенциального убийцу. По-моему, я знал себя, по крайней мере, не хуже, чем большинство людей. Я понимал: в самооправдании того, что я причинил О’Мэлли, есть элемент софистики, но без этого интеллектуального источника ни один человек не способен сохранить чувство собственного достоинства. Во всяком случае, я стал совершенно другим после того, как сбросил в воду тело Дайкса. В то время я этого не понимал, зато теперь знаю. Перемена была разительной не столько в мыслях, сколько в душе. Если процесс подсознательного может быть вообще выражен в терминах рациональных, то процесс, происходивший у меня в душе, можно разложить на следующие составные: а) я хладнокровно убил человека; б) я не менее порядочный и гуманный человек, чем прочие люди, и уж ни в коем случае не злой и не извращенный, а поэтому в) традиционное восприятие акта совершения убийства не является имеющим законную силу и безнравственным.