— Да что же это такое, Господь Всемогущий, за что? Неужто вам, изуверам, места другого нет, окромя моего жилища, где друг друга на куски порубать? Боже, да за что вы на мою голову свалились? Господи, да этот мертв! — кричала Лебедь, выбежав на двор. Слезы катились из ее глаз, а губы дрожали. В отчаянье она упала на колени и перекрестилась.

— Что же мне делать теперь? Ведь из-за вас, окаянных, нам житья не дадут, заклюют, — продолжала она, рыдая. — Мало того, что без мужа, так еще и вы, сыроядцы. И так уже на меня косятся, шепчутся соседи, что дружинные ко мне повадились. А тут еще и смертоубийство на моем дворе! Да нас камнями забьют. Скажут: ведьма, волшбитка, приворожила ратных и стравила меж собою!

— Прости, Лебедь! Не желал я дурного никому, а тебе и подавно, — сказал Вышата, с трудом поднявшись и кряхтя. — Не хотел я убивать никого, но тут уж либо ты, либо тебя … Понимаешь, знаю я его хорошо. Он хоть и дружиный, а человек худой, злобный. Всем ведомо, как он в походах на пугандов не хуже степняков зверства чинил: девиц молодых бесчестил, а потом груди им отсекал да горло резал. Да и приговаривал: «им можно, а нам нет?». Коли на тебя он глаз свой поганый положил, не дал бы он тебе более прохода. Не лаской, так силою бы заполучил!

— А ты что, лучше? — проговорила она сдавленным голосом. — Ты такой же убойца, изувер, как и он! Тебе-то что от меня надобно? Сам ведь меня преследуешь. Неужто баб других в Сеяжске нет, окромя меня, несчастной? Да и краше и моложе есть, хоть отбавляй!

— Нету краше и милее! — твердо возразил Вышата, выдав свои чувства. — Послушай меня, я тебя и пальцем не трону. Клянусь светлой памятью моей матушки, вот тебе крест! Сейчас, погоди маленько, охолонь! Сейчас ….

Хромая, гридин доковылял до ворот, приоткрыл створку и высунул голову. Уже стемнело, и на улице не было ни души. Вышата затворил ворота и повернулся к Лебеди.

— Телега есть у тебя? — спросил он.

Лебедь удивленно уставилась на гридня, не сразу поняв его вопрос.

— Что? Какая телега? Зачем? Ну есть… За кузней стоит. Но что толку от нее, коня ведь нету.

— Конь — моя забота! — перебил он. — Тащи самый большой мешок, аль сукна кусок побольше! А ледник у вас есть?

— Есть, в подкетье. Да о чем ты все толкуешь? Какое тебе дело?

— Будем молиться, чтобы никто с улицы не подглядел и не подслушал. Авось пронесет. А мертвяка на себя беру. Обставлю так, что я его не у тебя, а где-нибудь подальше отсюда прирезал, ну а тебе и рядом не было.

— Брось, дружиный! Негоже над мертвыми глумиться, грех это смертный! — возразила Лебедь.

— Сама же сказала, что житья вам не дадут, ежели люд прознает. О дочке подумай, ей ведь тоже достанется. А грех весь на себя беру. Я один виновный в этом, мне и разгребать.

Укрытый могучим тыном не хуже небольшого острога, дом Дмитрия дремал неподалеку от детинца. Жилище было просторно и основательно. Каменная одноэтажная подклеть, ломившаяся от снеди и скарба, походила на замок Кощея — серая грубая кладка, не окон, не дверей. Сверху на нее уселась дубовая изба в два жилья