Гридин в ответ лишь шмыгнул своим многострадальным носом, который, распухнув на половину лица, еще больше стал похож на белый гриб. Правый глаз молодца потонул в огромной фиолетовой бляхе, вздувшейся от побоев. Бровь его была рассечена до кости, а присохшие ошметки грязи и крови покрывали все лицо — вернее то, что от него осталось.

— Кто же это тебя отделал так? Много их было? Ты вроде богатырь не промах, — продолжил Дмитрий уже с сочувствием в голосе.

Вышата медленно зашел, снял свой засаленный колпак и поклонился.

— Это неважно, воевода, что со мной. Чай, не девица красная, до свадьбы заживет. Хотя, не бывать мне в мужьях уже, ведь я закон преступил и должен быть казнен. Каюсь, воевода, я — душегуб и лиходей. На мне кровь не кого-нибудь — самого гридничего старшего, Драгомира. Суди меня, как честь и закон сеяжский того требуют.

— Так, так, так! О как! Драгомира, говоришь, убил? Сам убил, или помогал кто?

— Сам, воевода. Один лишь повинен.

— Смотри-ка! А ты силен… Это он, знать, тебя так отделать успел?

— Ну а кто же? Конечно, он.

— А тело-то где? — спросил Дмитрий с какой-то странной насмешкой, будто не верил гридню.

— У Струпного вала, в канаве валяется. Пойдем — покажу! — ответил Вышата.

— Покажешь, покажешь, не волнуйся! Но сперва тебе умыться надобно, да подорожник сушеный к брови приложить. Степан! — воевода громко окликнул ключника, который, казалось, задремал прямо стоя. Старик вздрогнул и уставился на Дмитрия.

— Отведи Вышату в людскую, дай ему умыться. Помоги ему раны промыть, да какого-нибудь отвара дай от боли, и подорожник к ранам приложи.

— Ну что, боец-удалец? — воевода снова переключился на гридня. — Приводи себя в порядок, и пойдем на результат твоего подвига ратного смотреть. Драгомира в одиночку убить — это тебе не хухры-мухры! Правда, лучше бы ты, дурень, кархарна так бил, а не старшего своего товарища! Ну да ладно, об этом потом потолкуем.

Когда они добрались до «места преступления», повсюду уже горланили петухи, но тьма еще даже не думала отступать. Невысокий земляной вал тянулся темно-синей лентой, прикрывая Струпный конец — самый бедный и лихой из всех десяти.

Приличный люд обходил это место за версту, ведь если тебе здесь всего лишь пересчитают ребра и оберут до нитки — еще легко отделался. Дружинники, и те старались появляться тут только по крайней необходимости и ни в кроем случае не в одиночку.

В грязной вонючей канаве, вторящей изгибам вала, чуть ли не каждую седьмицу находили очередного покойника. Кто допился до беспамятства и околел, а кого забили в пьяном угаре в одном из питейных домов или прирезали где-нибудь в закоулке, обчистили и уложили «отдыхать».

— Вон он, воевода, внизу, — сказал Вышата, указывая пальцем на дно рва, где действительно лежало что-то похожее на тело.

— Ну что же, пойдем вниз, глянем. А вы здесь постойте, братцы! — скомандовал воевода трем бравым ратникам. Сунуться в эту часть города без охраны не рискнул бы даже Дмитрий.

— Эх, Драгомир, Драгомир! Отвоевался, дружище, — вздохнул воевода и перекрестился.

Покойный лежал на спине. Лицо его застыло в жуткой гримасе, подобной драконьим мордам на кохунских лаках: мутные глаза навыкате, открытый рот и высунутый язык. Рыжая борода и тулуп убитого были обильно перепачканы кровью.