— Княже, не грызи ты себя понапрасну! Вспомни, сколько раз сам Тюхтяй подло… — попытался возразить Дмитрий.

— Но мы-то с тобою не такие! Коли враг бесчестен, нам что, тоже свою честь растоптать? Нет, нет, Дмитр, не пойдет! Мочи нет, душит меня и давит в груди, вот здесь прямо, — князь положил левую руку на грудь, сверкнув гигантским кроваво-красным яхонтом в золотом перстне. — Видно, совесть это и удаль молодецкая, что еще не угасла, душат и жмут. Короче, в пору всех наших удельных князей звать на княжий совет. Просто, сперва решил тебе об этом сказать.

— Ужели, князь, решил поход собрать? — удивленно спросил Дмитрий.

— Отчего нет? — отрезал Невер. — Кархарн не угомонится. Да, орда распалась, но и осколки ее страшны. А теперь, после того как мы царевича их пленили и торг его головой вели…. Гривноград — Гривноградом. Коли надобно будет, уповаю на их подмогу. Но пока границы с востока не укрепим, покоя нам не будет. Горскую Боравию покамест себе не вернем, будем уязвимы.

Дмитрий только собрался остудить воинственный пыл князя, как кто-то постучался.

— Кто еще, кого нелегкая принесла? Заходи уже! — раздраженно отозвался Невер.

В распахнутую дверь, будто сквозняком, задуло тощего, как прутик, отрока[57].

— Князь, к тебе гонец прискакал, с Гривнограду. Молвит, от князя Всеволода у него грамота тебе.

— Впустить, живо! — крикнул он, по-бычьи наклонив мощный лоб.

Невер выглядел так, точно наперед знал, что приключилась какая-то беда. В горницу с низким поклоном зашел паренек в отсыревшем зипуне, с которого прямо на дорогой ковер падали капли растаявшего снега.

— Светлый князь, прости меня, худого человека, что вести недобрые тебе принес, не взыщи, надежа! — сказал гонец.

Он приблизился к столу и протянул князю свиток с гривноградской сургучной печатью.

Вскочив с резного кресла и чуть не опрокинув тяжелый стол на Дмитрия, Невер судорожно схватил грамоту, порядком измяв ее своей пудовой рукой.

Вскоре дворский воевода как ошпаренный выскочил из горницы. Стальной хваткой он вцепился в плечи гридня, стоявшего на страже, и, вытаращив глаза, заорал:

— Лекаря, живо! Где старик Чурило? Князю худо!

К вечеру ложница великого князя до отказа набилась людьми, как мошна вирейского купца — звонкими монетами. В золотых владычных ризах, с круглой, обрамленной жемчугом и изумрудами панагией[58] на груди, митрополит Феодор высился над ложем умирающего и отпускал ему грехи.

Уже давно князь то и дело чувствовал странные покалывания в груди. Вдруг ему становилось так тяжело дышать, что хотелось, подобно старому псу на солнцепеке, высунуть язык и жадно глотать воздух.

— Эх, княже, княже, дюже ты гневлив! — пенял Чурило, пуская ему кровь и давая один из своих немыслимых отваров. — Ведаешь ведь сам, что гнев — смертельный грех. Он и душу, и тело губит. Обуздай гнев, стань смиреннее! Молод ты еще, молод дюже, чтобы этот мир покинуть.

— Не болтай ерунды, Чурило! — отвечал Невер. — Меня орды ворогов сразить пытались, самые могучие батыри хотели мою головушку на бунчук насадить, но, как видишь, жив я, всех пересилил. И хворь пересилю! Не бывать тому, не дождетесь!