Из-под кустов, деревьев и сугробов, как черви и личинки из-под колоды, начали выползать остальные ватажники — в драных грязных зипунах, ржавых кольчугах, поеденных молью тулупах.

— Эээ, а как же брага да меды хмельные, атаман? Зипуны — зипунами, панцири — панцирями. А без хмелю рука врага не размелит!

— Да, да, твоя правда! Дюже холода люты! Согреть нутро надобно! — залаяли разбойники.

— Да охолоньте вы, братушки! Тут и на зипуны, и на брагу всем хватит. Вы на молодца взгляните. Тот тоже — что ларец самоцветный. Вишь — сапожки какие, а меха на кожухе, соболиные. А ножны, ты на ножны глянь — сафьянные, да самоцветами усеяны. Тут на целый питейный дом добра будет.

Ватага радостно загудела и захрипела.

— Знакома мне харя его, дюже знакома, — настороженно просипел атаман, склонившись над Ладимиром и перевернув его на спину.

— Руки прочь от княжича, собака! — голос Борислава пронзил метель.

Как будто шаровая молния сверкнула в темноте — острое лезвие кинжала воткнулось прямо в лоб «циклопу», сразив его наповал.

— Атаман, атамана убили! Да он один, ребятушки, разложим его по косточкам, кромсай его!

Борислав на мгновение обернулся и понял, что действительно остался один-одинешенек. Он так рьяно горячил коня, что порядочно оторвался от дружинников, которые еще даже не замаячили на горизонте. Лиходеев же навскидку было человек пятнадцать. Одни щетинились рогатинами, другие — махали ослопами, самопальными булавами и топорами. «Господи, спаси и сохрани!» — беззвучно пробормотал тысяцкий и вынул свой меч из ножен.

— Но, вперед!

Он пошел напролом: поскакал прямо на толпу ватажников, намереваясь рассеять их клином, чтобы выиграть хоть немного драгоценного времени. Задумка удалась. Борислав отправил к праотцам сразу двух разбойников. Первому — снес половину черепа искусным ударом меча, а второго — насмерть зашиб конь тысяцкого. Следующая попытка оказалась уже не столь удачной. Хватив еще одного оборванца клинком, Борислав распорол ему шею. Густая алая кровь побежала из смертельной раны, точно вино из порванного бурдюка. Однако скакуна под тысяцким пронзили сразу две рогатины. Бедное животное захрипело и понесло, проскакало совсем немного и начало падать. Успев спрыгнуть, Борислав кубарем прокатился по снегу.

Наконец раздался спасительный конский топот. Молниеносно просвистели каленые стрелы, скосив сразу трех душегубов. Когда пятеро ратников — все в булатной броне и высоких шишаках[53] — приблизились, оставшиеся в живых лиходеи кинулись обратно в лес стайкой побитых собак.

— Где вас носило, бездари? Будто не скакуны под вами боевые, а хромые клячи! — заорал тысяцкий, хватаясь за свою ушибленную лодыжку. — Да не меня подымайте, я сам справлюсь, дубины вы стоеросовые! Вон княжич с княжной лежат! К ним, живо, помогите им, шибче!

— Княжич жив! — сухо констатировал воин, прощупав слабый пульс Ладимира.

— Что княжна, жива? — нервно спросил Борислав.

Другой ратник, склонившийся над девицей, лишь покачал головой в ответ.

Штормовое море жалобно стонало, будто кого-то оплакивало. Словно кипящее варево, оно бурлило и исходило на пену. Серые стены волн разбивались об отмели и подводные валы, рассыпаясь у берега на бесчисленные горбатые буруны. Свинцовая дымка слизала горизонт, и казалось, что небо с морем слились воедино и кипят в общем гигантском котле.