Алена недоуменно уставилась на княжича.

— Как же так, неужто зодчих да градоделов в Гривнограде нет, раз княжич должен сам дворцы измышлять? — спросила она с удивлением.

Ладимир снисходительно покачал головой и улыбнулся.

— Полно у нас зодчих, Аленушка. И свои, и заморские есть. Вот одного из них, Орсентия из Притта, и подрядил батюшка меня наукам математическим обучать. А потом он меня и этому обучил. Теперь я уже три церквы измыслил. Скоро поедем в город, и все сама увидишь!

— Да разве же положено княжичу таким заниматься, неужто батюшка не бранит? Да и что тебе с того? Сам же сказал: зодчих хватает у вас.

— Эх, ничего-то ты не понимаешь, краса. Ведь когда сам измыслил — это же любо-дорого посмотреть — глаз радуется. Это ведь как детей творить, разве что каменных да деревянных — один краше и любимее другого.

— Никак в толк не возьму, что ты за человек, княжич, — призналась Алена. — Ведь ты, говорят, воин бесстрашный. Как же так можно: и в ратном деле преуспеть, и церкви измышлять?

— Ох, Аленушка, — отвечал он. — Не от веселой жизни берусь за меч. Будь моя воля — не лил бы кровь. Да только ворог заедает со всех сторон. Видишь же, что батюшка даже не смог на свадьбу нашу приехать, хоть очень печалился из-за этого. В лесах — языцы треклятые, дикари, безобразничают. За бугром — стальные пауки, праденцы, только и выжидают, когда напасть. Во граде бояре нет-нет да замутят крамольную воду. Да еще и князья соседние войной друг на друга идут. Уж лучше бы все они тоже дворцы да храмы измышляли. Грады были бы краше, а жизнь — веселее.

В какой-то момент Ладимир и сам поймал себя на мысли, что прикипел к княжне душой. Да, она еще ничего не понимала в «венериной игре», а прелестям ее лишь предстояло по-настоящему расцвести. Но он разглядел в ней тонкую, благородную красоту ее матушки, и, самое главное, наивность и прямоту, которые просто не могли не умилять. Конечно, это были лишь первые ласточки настоящего чувства: любовь и верность пока оставались для него слишком тяжелой ношей. Но кто знает, во что прорастет это зерно, когда он услышит плач первенца, когда они проживут вместе несколько лет?

— Эх, Ладимирушка, а скоро приедем уже? Нет сил больше в возке сидеть. Все болит, все ноет, тесно здесь, хладно, — пожаловалась княжна и положила голову на плечо Ладимиру.

Он немного подумал, и глаза его вдруг вспыхнули.

— Ты права, Аленушка. Нечего больше тебе здесь делать. До Гривнограда уже рукой подать, но поезд плетется так, что и к вечерне не приедем.

Высунувшись из возка, он крикнул вознице, чтобы тот тормозил лошадь. Колокольчик под расписной дугой натужно взвизгнул и затих; снег зычно треснул под копытами — остановились. Выскочив наружу, княжич протянул руку жене и помог ей выйти.

Многоголосой лавиной прокатились крики возниц и конников: «прррррр, стой; стоять, родимая!». Весь поезд за ними замер.

Опьяненная морозным хвойным воздухом, Алена взяла Ладимира под руку, чтобы тверже стоять на скользком насте зимней дороги. Княжич сдвинул на затылок соболью шапку, расстегнул жемчужные застежки своего желтого кожуха с тучным меховым воротником и свистнул стремянному. Тот быстро подвел к Ладимиру его доброго коня, снаряженного и готового пронзать пространство.