— Пожалуйся, пожалуйся батюшке! Он мне лишь спасибо скажет! Всеволод сам меня с тобой отправил, чтобы я тебя стерег и не давал безрассудства творить? А ты что делаешь? Забыл, где ты находишься? А ежели кто прознает про твои бесстыдства да князю Неверу донесет? Думаешь, частоколы дворовые от глаз да ушей худых оберегут? А ежели помолвку расторгнут? Ты судьбу княжества под угрозу ставишь, охальник ты этакий!

Ладимир лишь дрожал и таращился на Борислава.

— Ну что, отрезвел? Теперь иди в хоромы и проспись! Пара часов у тебя есть. Или забыл, что мы сегодня на соколиную охоту с великим князем едем? Молю, не посрами Гривноград да отцовские седины. Как же так? На ратном поле не спасовал, живота своего не жалел, праденца бил, как ястреб. А здесь, в роскоши хором, безобразничаешь, — смягчив голос, сказал Борислав, не в силах сдержать улыбку.

Разменявший всего третий десяток, тысяцкий давно подружился с княжичем. Бывало, он и сам пропускал с Ладимиром чарочку-другую, да и до девичьих ласк был, признаться, еще тот охотник. Но сейчас от него зависело слишком многое, поэтому он усердно играл роль строгого и благочестивого наставника.

Полуденное солнце позолотило седину осеннего поля, стелившегося между бойкой рекой и желто-зелеными всполохами рощиц. Издалека Ладимир с Бориславом завидели целую армию ловчих сокольников. Их ярко-красные свитки с золотыми нашивками и синие мятли мерцали, словно россыпи самоцветов. Люди сокольничего пути, кто верхом на лошадях в сверкающей сбруе, кто на своих двоих, суетились в ожидании охотников. У многих из них на парчовых рукавицах восседали хищные пернатые государевы слуги — соколы, кречеты и челиги.

— Княжич, ты уж не взыщи, прости дружка своего. Вспылил я утром, лишку дал. Но ты же сам разумеешь, как нам сейчас надобно не дать петуха, — наконец решился объясниться тысяцкий.

— В кой-то веки ты, Борислав, прощения просишь? Видать, и впрямь испужался, что я батюшке скажу. Не робей, захочу тебя осадить, сам поколочу. Похмельного-то кого угодно легко в корыто бросить, в другой раз с трезвым попробуй сладь, — ответил княжич с остатком обиды в голосе.

Борислав ухмыльнулся и ехидно прищурил свои болотные глаза, как бы говоря: «поглядим, поглядим еще».

Великий князь с сыном в сопровождении старших дружинников прибыли с небольшим опозданием. Конь под Невером был под стать седоку: белоснежный исполин, под копытом которого содрогалась земля за версту. Голову боевого скакуна опоясали красные ремни оголовья, скрепленные золотыми бляшками; лоб и нос животного украшали бронзовые решмы[45] в виде листьев лавра.

Сняв шапки, Ладимир и тысяцкий поклонились сеяжскому князю.

— Здрав будь, Всеволодович! — приветливо прогремел Невер. — Как живется тебе в гостевых хоромах? Всем ли доволен ты?

— Благодарствую, государь! — отвечал Ладимир. — Хоромы воистину царские. Радушию твоему, княже, нет предела.

Через мгновение и сын Невера подъехал к ним на своем молодом гнедом жеребце. Лишь сейчас строгий отец простил ему летнюю выходку с Буяном и начал снова брать с собой на охоту. Худощавый, с вытянутым лицом и удлиненной тонкой шеей, двенадцатилетний Яромир все еще напоминал несуразного олененка. От Невера ему достались волнистые каштановые волосы и небесная синева глаз, но главным сходством сына с отцом был нрав, непокорный, как тот самый Буян, которого опасались даже бывалые конюхи. Княжичи учтиво поприветствовали друг друга.