– Я н-никогда не видела его б-без бороды, без усов, и тем более, без волос на голове, – сказала Ика, – но это, конечно, он. Х-хохлов Марк Анатольевич, тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения, русский. Р‑родители его живут в Москве, их адреса я не знаю, он с ними не общался, даже не звонил. Б‑больше родственников нет.

Тело переложили на каталку, накрыли простыней.

– П-подождите. Можно, я с ним попрощаюсь?

Ика почти перестала заикаться. Откинула край простыни. Провела ладонью по бритой голове, разгладила пальцем лохматые брови.

– М-марк, Марик, Морковка, что же ты наделал, идиотина несчастная? Ненавижу тебя, ты, г-грязная скотина, даже не представляешь, как я тебя любила. Ты убийца, ты хуже убийцы. Из-за тебя п-погибла Женя, ты продал ее маньяку, т-ты ее заставил, гад… Почему я тебя любила? Почему именно тебя? За что? Господи, за что?

– Правда, за что ей все это? – шепнул Соловьев на ухо Оле. – Такая маленькая и такая несчастная.

– Она справится, – прошептала в ответ Оля, – у нее все будет хорошо.

Они стояли рядом, соприкасаясь плечами. Им хотелось обняться, но они не могли. Кругом было полно народу. Оперативники, криминалисты, эксперты.

Главный врач Герман Яковлевич, красный, трясущийся, пил сердечные капли у Оли в кабинете, звонил в министерство, докладывал о ЧП, наорал на Зинулю дурным голосом, что она во всем виновата, пропустила в отделение убийцу и не проследила, где он бросил пистолет.

Зинуля стояла рядом с Олей и Соловьевым и ворчала:

– Ага, умный! Я должна была бандита этого обыскать, рентгеном просветить и сказать: товарищ киллер, вы, будьте любезны, свою пушку в коридоре не бросайте, тут больные ходят! Ставили бы уж тогда металлоискатели, охрану бы наняли нормальную, чтобы проверять документы, сумки смотреть, раз такие дела. Ольга Юрьевна, ну скажите, я разве виновата?

– Нет, конечно. Наоборот, ты мне очень помогла, когда Марик держал пистолет.

– Спасибо на добром слове, вы только ему об этом скажите, Герману, будь он неладен! Ой, – Зинуля кивнула на Ику, – а эта, маленькая, что ли, дочка его, Карусельщика?

– Нет. Подруга, – сказал Соловьев.

– Да вы что! Она ж дите! Ой, господи прости! Да смотрите, она сейчас упадет, вон, трясется вся!

Оля подошла к Ике, взяла ее за плечи.

– Хватит с тебя. Ты уже попрощалась. Пойдем, выпьем чайку и поговорим.

– Ч-чайку? – Ика вскинула удивленные заплаканные глаза. – Д-да, ж-жутко холодно.

Они втроем ушли в ординаторскую. Там никого не было. Оля усадила Ику на диван, включила чайник.

– Видишь, Молох повторил свою комбинацию, подбросил улики, – сказал Дима, – причем заметь, опять учителю. Так что ты была права. Женя – уже девятая жертва. Сначала пять слепых сирот в давыдовском интернате, потом те трое детей, теперь Женя.

– Ты забыл еще двоих. Первую девочку, которую он убил лет в пятнадцать-шестнадцать, и Анатолия Пьяных.

– Да, конечно. Прости.

– За что, Димка?

– За то, что я тебе не верил.

– Ладно, это ерунда. Я сама себе не очень верила. А главное, от моей правоты все равно никакого толку. Мы опять в тупике.

– Почему в тупике? Учитель может его опознать, охранник казино. И если съездить в Давыдово, как ты давно хотела, там кто-нибудь что-нибудь может вспомнить.