Гомес уже стоял за стойкой и наливал еще одну порцию убийственной текилы. Ну вот, юноша, все готово для самоубийства, медленного или быстрого, это уж как хотите. Если, конечно, юноша желает… Юноша желал.

Вооружившись текилой, парень перевел взгляд на скатерти, стулья, сверкающее столовое серебро и зажженные свечи.

– Вы что, кого-то ждете?

– Конечно, жду, – сказал Гомес. – Когда-нибудь они все вернутся. Так говорит Бог. А Бог никогда не обманывает.

– И когда же вы принимали последних посетителей? Уж извините за любопытство… – спросил Джеймс Клейтон.

– А вы посмотрите, там в меню написано.

Отхлебнув глоточек текилы, Клейтон взял со стойки меню и прочел вслух:

– «Cinco de Mayo»… Боже мой, это что же, май тридцать второго года? Это тогда здесь обедали ваши последние клиенты?

– Клиентка… – поправил его Гомес. – Уже в самом конце, когда город умер и его похоронили, здесь оставалась одна женщина. Держалась до последнего – в смысле до тех пор, пока отсюда не уехал последний мужчина. Дальше тянуть ей уже не было резона… А вы знаете, что до сих пор номера всех отелей в округе завалены всякими накидками, вечерними платьями и нарядами для выхода в оперу? Видите, вон там, через площадь – здание с золотыми богами и богинями на крыше? Не золотыми, конечно, позолоченными, иначе бы их тогда же и вывезли. Это – оперный театр, в котором за день до отъезда пела Кармен и прямо во время действия сворачивала на коленке сигары…[35] А уже на следующий день музыка выехала – и город сразу умер.

– И что, никому тогда не удалось уплыть по морю?

– Ну что вы! Мель… Там, за оперным театром, есть железная дорога. Оттуда и уезжали. Последний поезд отходил уже ночью, и артисты пели прямо в вагоне. Помню, я долго бежал за поездом, махал пухленьким красоткам и сыпал им вслед конфетти… А когда последний вагон пропал между деревьями, лег на рельсы, приложил ухо и слушал стук колес, весь в соплях и слезах, как последний estupido…[36] С тех пор по вечерам я частенько хожу туда – прикладываюсь к рельсам, закрываю глаза и слушаю. Послушаю – все тихо… Ну, и что еще старому дураку остается? Иду домой и напиваюсь. И каждый день твержу: manana, завтра… Завтра кто-нибудь приедет! Ну вот, вы и приехали.

– Сомнительная радость…

– Да нет, почему – самое оно! – Гомес выхватил из стопки старую пожелтевшую газету. – Отгадайте, какой это год?

– Тридцать второй? – улыбнулся Клейтон, кивнув на газету.

– Тридцать второй… Прекрасный год, самый лучший. Других для меня просто не существует… Самолеты не летают. Туристы не шастают. Военные корабли в гавань не заходят. Кто такой Гитлер, вообще никто понятия не имеет. Муссолини тоже никакой не злодей, а вполне себе ничего парень. Даже с Великой депрессией все в порядке – говорят, к Рождеству закончится. Лично господин Гувер обещал![37] Я тут каждый день газеты читаю. Беру из стопки по одной штуке – и перечитываю. Тридцать второй год. А кто же мне запретит?

– Я уж точно не буду, сеньор Гомес.

– Предлагаю за это выпить.

Они выпили еще по стаканчику текилы, и Клейтон вытер салфеткой рот.