Он знал, что пятиборец Гейдрих мнит себя непревзойденным фехтовальщиком, что в бытность обер-лейтенантом на кригсмарине тот притязал на чемпионство среди офицеров рейхсвера, — и нужно было верно соблюсти пропорции: и восхитить своим искусством, и польстить чужому. Рубашка, взмокшая от пота, прилипла к спине. Когда противник вскинул руку слишком высоко, он завязал его клинок налево вниз и, вывернув кисть, ужалил в подмышку.

От этой фланконады Гейдрих выгнулся, как от пчелиного укуса, швырнул саблю наземь и сдернул защитную маску, открыв пронизанное судорогой мокрое лицо.

— Ну вы и дьявол, Одинг, — стравил сквозь искривившиеся губы, длинно выругавшись и бешено прохаживаясь по лужайке. — У вас необычная техника. Сплошь на уступлении и ложной открытости. Венгерская? Польская? Где вы ей научились? — спросил, раздергивая стеганый нагрудник, и рухнул в плетеное кресло за столик, к которому немедля поспешил служитель с крахмально-белым полотенцем на руке.

— У русских, — ответил Одинг, усевшись напротив и прямо смотря в эти близко посаженные, слегка раскосые глаза, в которых было что-то от безучастной хищности лисы, вокруг которой пахнет порохом, капканом и собаками, — как будто невозможность отдохнуть от нескончаемой настороженности.

— В России, хотите сказать?

— В Европе, группенфюрер. Сошелся с бывшим генералом, бежавшим от Советов. Пытаясь хоть как-то заработать на хлеб, он создал труппу цирковых наездников из русских казаков. Эти люди родились на коне и с шашкой в зубах.

— Да, сабельная схватка, — улыбнулся Гейдрих краем рта. — Врубиться в противника в честном бою. Какой благородный и безнадежно устаревший способ. Нам с вами выпало орудовать другими инструментами. Что сказали бы о них наши храбрые, прямодушные предки, как думаете?

— Полагаю, что самые проницательные из них сказали бы, что ремесло разведчика не сильно отличается от фехтования, — ответил Одинг. — Ложный выпад, обман и укол в беззащитное место. Вся разница лишь в том, что действовать приходится в бесплотном измерении идей и информации. Легенды же о храбрости нужны для вдохновения солдат — как идеал самопожертвования для сплочения нации. Каждый маленький Михель должен верить, что он исполин и что народ в своем единстве тем более несокрушимый колосс.

— Мне нравится ваш здравый смысл, Одинг, но поосторожней с иронией. Ирония — это еврейская черта, свойство ума, не твердого ни в чем, то есть склонного к предательству.

— Осмелюсь заметить, что между твердостью и твердолобостью — огромная дистанция. Железобетонная приверженность к догме, точнее неспособность к собственным суждениям есть свойство генетически неполноценных и низкоразвитых народов, к примеру славян.

— Я мало общался с вами, Одинг, но порою мне кажется, что вы человек, совершенно равнодушный к идее. Национал-социализм дает дорогу вашим несомненным способностям, и поэтому вы ему служите — или я ошибаюсь?

— Национал-социализм дает дорогу германскому гению, который состоит из Одингов и Гейдрихов, герр группенфюрер.

— Ну что же, дайте мне результат, и я скажу, какой вы патриот. Вернемся к вашим славянам. Я прочитал вашу записку о русском генералитете — масштаб вашей работы, объем и редкость сведений внушают уважение, но вот что касается выводов. Я согласен с вами в той части, что Красную армию рано считать бессмысленной махиной, которая бы представляла для нас опасность только своей численностью. Они лишились Тухачевского, Егорова, Блюхера, но должен признать, что из крестьянского навоза выросли новые. Мы недооценили их второй и третий ряд. Василевский, Тимошенко, Жуков, Самородов. Особенно Жуков и Самородов — их операции в Монголии были задуманы блестяще и осуществлены почти безукоризненно, что исключает элемент случайного везения. Но вот что меня смущает: вы пишете, что красные военные высокого ранга в своей подавляющей массе не могут быть объектами удачной вербовки.