Молодой подхорунжий с глазами, как черные сливы, наскочив, рубанул из-за уха — и Халзанов играючи принял удар; отводя наломившийся косный клинок, резко вывернул кисть и заплел сталью сталь возле самых мальчишеских пальцев — вырвал шашку из тонкой руки. Юнкер ахнул от боли в запястье, и глаза его жалко, потрясенно расширились, как будто ожидая от Матвея нового мучительного чуда, — и Матвеева шашка плашмя опустилась ему на висок.

Саженях в трех вращал клинком Яворский, страшил, завораживал петлями двоих казаков, оскаленный и изумленный, как мертвец… не видел налетающего сзади третьего — привстав на стременах, занес тот шашку. Толкнув Грома траверсом влево, почти над самой головой Яворского настиг занесенную руку Матвей — как чисто срезанная хворостинка, оборвалась отхваченная кисть, упала наземь, намертво скипевшаяся с шашкой.

Яворский обернулся ощеренным лицом. Матвей увидел на плече безрукого полковничий погон. Полковник Сухожилов, всегда смотревший на Халзанова как на навоз, никогда ему не подавая руки, натянул что есть силы поводья и схватил их зубами, поймал повешенный на шею револьвер, зыркнул мертвым глазком вороненого дула — и Матвей с торжеством разрешения старой их розни, выпуская на волю обиду, полохнул его по голове. Почуявший свободу от поводьев мышастый кабардинец Сухожилова рванул, и полковник, топыря культю, обломился на землю, и разрубленный череп развалился на две половины, обнажая извитый, студенисто тряхнувшийся мозг.

Казачья лава, большая числом, охватывала маслаковцев неразгибаемой подковой, и нужно было изворачиваться и вырубаться из кольца. Матвей почувствовал звериную свободу: враги ему те, кто хочет убить его прямо сейчас, отнять его от сына, от жены, затолочь его кости в глухую, равнодушную землю, а все остальное: с кем Бог? — подумает после, когда сбережется.

Он первым вырвался из бешеной круговоротной сутолочи конных. За ним Яворский, Кумов, Коновалов — с багряными затесами на лицах, с кровящими разрубами на спинах и руках. Яворский, раненый, с зашибленной, должно быть, головой, клонился к конской шее, ложился на луку, смотря на Матвея с улыбкою освобождения от всего вот этого безумия, и было видно, что в седле он долго не продержится.

Красноармейцы утекали табуном, и казалось, уж не было силы, которая могла бы их остановить, стянуть к себе и развернуть. Но вдруг одна из сотен взвыла непонятно ликующим криком, и этот вой весенним палом перекинулся на всех, и даже он, Матвей, еще не понимая, почуял приливную силу сроднения тысяч, теперь уж ведомых такою единственной волей, что смерти для них больше нет.

По полоске ничейной земли, несгибаемо прямо сидевший в седле, волочил за собой смерчевой пыльный шлейф эскадрона единственный всадник. Не касаясь копытами тверди, вытягивалась в нитку огненная кобылица с голым черепом, как будто обдирая себя бешеным наметом до костей, и вещественность мира, как и всегда в бою, достигшая предельной остроты, еще стократно возрастала там, где он летел, — на пере его шашки, под копытами страшной его кобылицы.