Рассадистые выстрелы красноармейских батарей сливались с грохотом все новых, все гуще рвущихся по фронту казачьих гостинцев, тонули в нем и прорубались сквозь него, еще сильней колебля студень неба и будто бы ознобом охваченную землю.

Бригада Маслака скрывалась за увалом, левее и глубже леденевского фронта, и врагу можно было увидеть ее только с аэроплана. Мамантов, впрочем, сам стоял здесь накануне и, скорее всего, догадался, что тут-то и спрятан леденевский резерв.

Стоящие в двойных колоннах маслаковцы смотрели на приблудный эскадрон с величественной и брезгливой холодностью, словно на пехоту. Их кони — чистокровные червонно-золотые дончаки, разбавленные серыми приземистыми маштаками, — были в теле, бодры, гладко вычищены, покрыты коврами и даже парчовыми ризами.

Маслак тяжело восседал на рыжей куцехвостой кобылице с проточиной на лбу — будто бледном подобии той, леденевской, при одном только виде которой казачьи лица обдавало мертвой стынью, а шашки, опущенные для «затека» руки, наливались уже неподъемным свинцом.

— Веди своих налево во вторую линию… А ну-ка поглянь! Поглянь на мене, я сказав! Рыло не видвертай! — В безучастных глазах Маслака мелькнул тот страх, который вмиг преображает шкодящего кобеля при появлении хозяина.

«Узнал!» — полубенело сердце у Матвея. Он почувствовал страх конокрада, которого подковой обступают казаки с дрекольем, и в то же время тот восторг и стыд, какой испытываешь только в детстве, покушаясь на чужое.

— А ну-ка поглянь, Федорцов. Схожий чи ни? — хрипнул Маслак, клонясь головой к своему ординарцу с такой осторожностью, словно боялся разбудить кого-то, и с суеверным отвращением обшаривал глазами позорное и страшное Матвеево лицо, словно силясь ошкурить его до какой-то нагой сердцевины — убить невероятное двоение, чей смысл не поддается пониманию настолько же, насколько молния зимой.

— На кого?

— На чорта з рогами! — озлился Маслак. — Да ни, причудилось, — убеждал сам себя, смотря на Матвея то снизу, то сбоку и щурясь так, словно вдевал в иголку нить. — Як взгрел мене в Вертячем, так доси и ввижаеться. Неначе до очей прилип и всякого иншого собою застеляе. Як смерть в глазах стоит. Ты родом-то откель?

— Глазуновской станицы рожак, — ответил Матвей, изумляясь: тогда-то, под Камышевахой, погоны на нем были — и то за Леденева приняли, чуть в ноги не бухнулись с седел, а здесь?..

— Похож, як собака на волка, — приговорил Маслак и тронул кобылицу, потеряв к Матвею интерес.

Поднявшись на бугор, Матвей увидел линию леденевских колонн — как будто шеренги дворцового парка, разбитого на бурой, выжженной равнине. А с севера ползли, колышась во весь горизонт, глыбастые громады серой пыли, с неотвратимостью густея и темнея, и вот уже ходила в горизонтах трепещущая черная пила — мучительно своя, казачья, диковинно недосягаемая лава.

Как будто каток внезапного ветра прошел по живому леденевскому саду, шершавя его и бугря, но не сорвал, не разметал, не понес по степи, закружив, словно палые листья, а покатил все эскадроны, как волны взбушевавшейся реки, раздувая над ними краснопламенные языки полковых и бригадных знамен, — и под эти багряные всполохи, словно на огневые летучие вешки, как гончие за зверем сквозь ковыль, рванули сумасшедшие тачанки, единым редким гребнем прочесали конную громаду и полукругом развернулись на скаку, подставляя себя под обвальный накат казаков. Сквозь гул, трясущий землю, услышал Матвей обрекающую трескотню пулеметов.