Для наивного глаза, не обутого опытом, мамантовская лава казалась уже диким, ослепшим табуном. Но Матвей видел замысел своего генерала: охватить левый фланг Леденева и зайти ему в тыл — в резервы, в загривок ликующих красных бригад.

Как собака, которая раньше хозяев почуяла близость беды, Халзанов беспокойно взглядывал на Маслака. Комбриг-один вальяжно подносил к глазам бинокль, и живот его грелся на передней луке, словно кот на припеке. Левее от огромной, растущей, как опара, тучи, обозначавшей рубку двух сошедшихся громадин, невинно светлая, висела пыль над балкой — то казачьи полки шли во фланг Леденеву. Халзанов все видел, а может, и опережал догадкой действительность и на мгновение опять по-настоящему позабывал, чью сторону держит. Хотелось крикнуть, указать на балку Маслаку, прорезать тому заплывшие жиром глаза.

То ли просто табунное чувство родства со всеми этими людьми — красноармейцами! — заражало его (как будто те, с кем ты соединяешься физически, и делаются для тебя своими — такие ж русские и даже казаки, как и те, от которых отбился), то ли потребность завладеть и управлять всей этой красной силой жгла нутро… и тут он будто просыпался, вспышкой вспоминая, что над ней уже властвует, если все еще жив, Леденев.

Маслак уже не отрывался от бинокля, наведя окуляры на ту самую балку, и, вдруг поворотив коня, махнул рукой. Матвей немедля тронул Грома и съехал с бугра к своему «эскадрону». Он понял, чего ждал Маслак. На выходе из балки казачьим сотням надо было миновать довольно широкий разлив желтопесчаных бурунов, версты полторы на глазок. Не то Леденев подсказал, не то сам мозговит, вовсе и не бурдюк. По этим пескам да на полном галопе — любой, даже самый добрячий конек припотеет, не выжмешь нужного разбега из него.

— Ну?! Что там?! Что?! — прошипели Сафонов с Яворским, вытягивая шеи и привстав на стременах.

Быстрее, чем Матвей ответил, все стало понятно и так. Соседний эскадронный, подскакав к нему, кричал заворачивать правым плечом, размахивая плеткой и страшно матерясь: инородная сотня закупорила ему ход, ломала слитное движение повертывающих влево маслаковцев. И вдруг эскадронный замолк, как придушенный, — в упор Матвей увидел его растущие от изумления глаза и узнал в нем Давыдкова Фрола, своего земляка, мужика, который гнал его, как зверя, от родного куреня еще зимою восемнадцатого года.

Давыдков угадал его и все не верил, а может, и не понимал, кого узнал… а тут еще над головами их соседних эскадронов сухо лопнул шрапнельный снаряд, взвились в дыбки и завизжали раненые лошади, и двое ближайших к разрыву бойцов покачнулись… Беззвучно крича, Давыдков схватился за шашку, глаза его открылись целыми колодцами — и Матвей инстинктивным движением, каким не раз снимал без крови часовых, ребром ладони рубанул его по шее, с такой неуловимой быстротой, что никто и не понял, отчего тот шатнулся в седле. Секущий визг осколков ослепил людей. Матвей добавил по затылку. Давыдков упал на конскую шею и кулем обвалился на землю — под десятки толкущихся лошадиных копыт.