Разрывами расчистило Халзанову дорогу. Уже никто не отделял его от Леденева. Кидая сажени назад, он все отчетливее видел пятна пота у него на спине, пропитанную чернотой по желобку и на лопатках гимнастерку цвета хаки, такую же, как и на нем самом, Матвее. И вдруг краем глаза поймал, как кто-то несущийся с ним наравне вытягивает руку с револьвером, как будто пересиливая гнет, обламывающий книзу, и сизое дуло нагана глядит в леденевскую спину.
То был не свой казак-лазутчик, а настоящий молодой красноармеец или комиссар с молитвенно-восторженным лицом, курносым, круглоглазым, ничем не примечательным и вместе с тем значительным, как и лицо любого палача. Дрожливо-непослушная рука уж трижды обрывалась на скаку, словно ей не хватало завода, — не то из трепетного страха перед силой Леденева, не то примеряясь, выцеливая, подстерегая верный миг, когда никто уже не помешает, не увидит.
Халзанов начал забирать к нему и задышал, как конь вразрыв подпруги. Иуда заметил, что Халзанов заметил, и тотчас в страхе перевел наган с обнажившимся клювом бойка на Матвея. Матвей, как ужаленный, выбросил руку, тычком разя его в запястье и парализуя кисть, увидел, как разжались пальцы, роняя наземь револьвер… и тут фланкирующей очередью — вперерез леденевскому клину — секанул пулемет…
Что вслед за чем произошло, Матвей уже не мог понять. Леденев не то сам осадил кобылицу и как бы в миг безжалостного просветления, с уже неподавимой тоскою равнодушия и омерзения к себе зашвырнул свою шашку в бурьян, не то, все же ушибленный пулею, вытянулся, поневоле роняя клинок… и вот уже опростанно обмяк на своей кобылице, уносящей его по теклине под землю.
И в то же самое мгновение, уже забирая поводья и поворачивая Грома вспять от смерти, он сам почувствовал горячий, опустошающий удар под правую лопатку. На миг перед ним во всю ширь, ослепительно вспыхнуло небо, и тотчас понеслась навстречу одетая белесым полынком земля…
Мир вокруг стал ничтожен — только этой дурманно пахучей травой и сожженной землей, только болью, заполнившей грудь. Где-то в недостижимой дали стлали кони тяжелый, сотрясающий вольную степь перекатистый гул.
Он чувствовал одну лишь неутолимую потребность — свободно вздохнуть. Но свет все мерк и воздух все твердел, и вот какая-то ломающая все и вся с одинаковой легкостью сила истребила границу меж ним и никуда не подвигавшейся землей.
LXX
Март 1940-го, Берлин
Кружила, взвизгивала сталь, клинки стрижами резали ничейный воздух — витками ложных взмахов обмануть, пресечь, обогнать, ускользнуть, обвести дружка дружку вокруг острия. Батман — полуцентр — выпад в квинте… Противник, распаляясь, наседал, и Одинг, отвечая удвоенными переводами, вязал из мулинетов свою серию, неуследимо провоцируя ответные удары и каждым уступающим отбивом заставляя того раскрываться все больше. Труднее всего давалось удерживать руку, превозмогая нарастающий соблазн заплести своей сталью томительно медленный встречный клинок. Такого издевательства ему, пожалуй, не простят.
«У этого дьявола нет чувства юмора, запомни, мой мальчик. Испанский грипп в сравнении с ним не так опасен. Нет на земле такого человека, который бы сделал хоть что-нибудь ему поперек и остался бы жив. Таковы его принципы, которые выше практической выгоды и даже выше его личной власти. В них, можно сказать, сама сущность наци — не прощать никого, кто посмел бы оспорить твое превосходство хоть в чем-то».