— Мне кажется, группенфюрер, что я достаточно убедительно обосновал свое заключение. Ни один из этих людей сам по себе и лично для себя давно уже не существует. Купить можно того, кто надеется приобрести гораздо больше, чем ему дано, или боится потерять все, что имеет, включая саму жизнь. У них же отобрали все, а у кого еще не отобрали, тех могут уничтожить в любой час. Не потому, что они в чем-то виноваты, чересчур ироничны или склонны к предательству, а чтобы каждый постоянно чувствовал, что вся его жизнь в единой верховной, по сути, божественной воле. Каждый раз он прощается со своими женой и детьми как в последний раз, каждый день, возвращаясь домой, понимает, что может не застать их дома и что домой они, возможно, не вернутся никогда.

— Но разве такой страх не заставляет человека желать уничтожения такой верховной власти? — прервал его Гейдрих.

— Нет, группенфюрер. Это другая психология, которая еще ждет своего исследователя. Неверно полагать, что этих людей запугали, что им страшны пытки и даже потеря семьи. Смерть страшна маловерам и приспособленцам. Мы с вами аплодировали размаху большевистского террора, но эта беспощадная, необъяснимая жестокость создала особую породу людей, да и сам этот террор стал возможен только потому, что эти люди изначально несли в себе готовность быть убитыми и пытанными во имя большевистской революции. Потерять всех родных, всю свою кровь, направленную в будущее, — для них это, конечно, такая же естественная боль, как и для всякого человеческого существа, но именно эта боль и дает им смысл. Максимальная боль — лишь она может быть доказательством истинности всего того, что эти люди делают. Когда-то они сами причинили эту боль своим соплеменникам, всем людям одной с собой крови, не принимавшим ложную, сомнительную перспективу коммунистического рая, и теперь только боль, только страшная казнь, в химически чистом, дистиллированном виде, может их оправдать. Потому они и признаются в самых невероятных грехах, в каких бы их ни обвинили, что знают о своей настоящей вине, одной на всех, неразделимой. Братоубийца вряд ли может надеяться на братскую любовь.

— Такое впечатление, Одинг, — усмехнулся Гейдрих, — что вы сами через это прошли.

— В некотором смысле, группенфюрер, в некотором смысле.

— Оставьте эту вашу философию и фрейдовскую психиатрию. Болтунов с университетским дипломом у меня и без вас хватает. Меня интересуют практические выводы, а послушаешь вас — так мы имеем дело со святыми мучениками, исключительно с железными фанатиками. Как будто их Тухачевский не имел личных амбиций. Затруднительно завербовать — ну что ж, в конце концов, вербовка — это только часть работы, и не самая существенная. Мне первым делом нужно, чтобы вы, мой дорогой, подстригли этих жуковых и василевских под одну гребенку, чтобы у Сталина ни в третьем, ни в четвертом ряду не осталось ни одного генерала, который бы был умнее ефрейтора.

— Задача чересчур масштабная и непосильная не только для одного человека, но и для нашей службы в целом, смею полагать.