— А вин, здается мне, не дуже на вашу нацию похож, а, Брацлавский? — сказал вдруг хохол, буравя Яворского насталенными глазками. — Выправка-то офицерская. Да и на лицо.

— А по-вашему что, комиссар Красной армии должен быть куль с дерьмом? — ответил Яворский бестрепетно. — Да вас, простите, самого одеть в сюртук да золотую цепь по животу пустить — и выйдет из вас чистый фабрикант.

— Шо-о?! — оскорбился хохол. — Ты с кем говоришь?..

Но тут захохотал скуластый, статный, в кричаще-нарядной черкеске:

— А и верно, Маслак. Эксплататор и есть! Корпуленция у тебя чересчур даже и подходящая.

— Я, товарищ Маслак, не хотел вас обидеть, — сказал Яворский примирительно, но твердо. — Я лишь хотел сказать, что негоже нам, красным бойцам, касаться и национальности, и внешности, поскольку нации мы отменили, а внешность сплошь и рядом ни о чем не говорит. У товарища Троцкого тоже лицо не мужицкое. Еще раз повторяю: ваше полное право — нам не доверять. Явились черт-те кто неведомо откуда. Ну что ж, телеграфируйте в штаб армии — проверьте наши данные и полномочия.

— Да делать нам нечего, — покривился нарядный начдив, Апанасенко. — Попробуй их, Маслак. А вы ежли хотите с нами быть, то пусть придется, значит, доказать, какие вы бойцы за революцию. Телеграфа и нет никакого — да и на что нам энтот телеграф? На месте ратного труда оно быстрей всего показывается — какой человек и куда он идет.

Пожалуй, никогда еще так остро не чувствовал Матвей вещественности мира — податливости каждого чужого тела, расслабленного в чувстве подзащитности средь сотен своих. Он не был овцой, он даже в плену и в побеге, в самом сердце чужой, бесприютной венгерской земли оставался собою самим, но вот похоронить себя живьем в своем же теле, таиться в нем, как зверь в норе, все время отзываться на чужое имя, не забывая своего, все время отвечать чужому ожиданию, соответствовать вере в тебя как в своего единоверца и полчанина — настолько это было противоестественно, мучительно противно, что лучше бы, ей-богу, сразу проявить свою настоящую сущность. Личину вот эту сорвать, наконец отделить себя от Леденева, хотя ведь если разглядят, тогда, напротив, намертво он к Леденеву прирастет — в глазах леденевских бойцов, — как было в той балке под Камышевахой. Как из одного сделать двух? А как из двоих — одного?

Едва лишь выйдя за порог в ночную тьму, Матвей почуял небывалую, казалось, уж неподавимую потребность закричать, захохотать, взять за шиворот первого встречного и назвать красной сволочью. Так в детстве иногда хотелось уподобиться резвящемуся стригунку, валяться по траве, визжать, лягаться или что-нибудь выкинуть на людях — прямо в церкви, где все неподвижны и немы, ворохнуться и заголосить: «Господи Иисусе, возьми меня за уси…» — и только страх, что навсегда запишут в дурачки, удерживал в узде.

Яворский опередил его. Уйдя в глухую степь, подальше от костров, он, будто обезножев, повалился наземь и как-то всхлипывающе хрюкнул:

— Услышь меня, Израиль, наш Бог есть Бог единый. Спасибо тебе, боженька, что сотворил меня хоть сколь-нибудь похожим на еврея. Но если бы они… заставили меня спустить штаны, тогда бы увидали… какой я комиссар, — захлебывался он, и смех выплескивался из него толчками, как вода изо рта у утопленника. — Ну, Тишков! Произвел в иудеи! А отчего же не в китайцы?